Слишком много подозреваемых - Нэнси Гэри

– Не спеши с выводами, Фрэнсис. Тебе отлично известно, что мои люди потратили уйму времени, изучая всех, кто давал деньги на мою избирательную кампанию, проверили все фамилии, все адреса. В моей кампании не было никаких нарушений, а вот Брайант их допустил, и притом кучу.

– Меньше всего я хотела тебя чем-то задеть. Просто моя точка зрения отличается от твоей. Я считаю, что мы должны предоставить возможность комиссии по этике разбираться с этим дерьмом.

Тут уж Малкольм не выдержал и переступил через порог, да еще и дверь предусмотрительно закрыл, чтобы их разговор не услышали в холле. Когда он навис над письменным столом Фрэнсис, попятившейся от него, то он показался ей настоящим великаном, гораздо выше ростом, чем был на самом деле. А когда Малкольм заговорил, его голос обрел стальную твердость:

– Я думал, что выразился совершенно ясно по поводу этого дела и дал понять, что прокуратура готова выдвинуть обвинение. Я этого хочу, и так будет. А вот будешь ты или нет представлять свидетельства и улики перед Большим жюри – решать тебе.

Фрэнсис пришлось хорошенько подумать, прежде чем дать ответ.

– Я подготовила большую часть доклада для представления жюри и перепроверила протоколы. Мы вызвали повесткой детей Брайанта, одному из которых восемь лет. Его взнос, кстати, составлял всего пятьдесят долларов в неделю. Он сказал, что отдавал свои карманные деньги потому, что любит демократов и всегда будет голосовать за них, когда подрастет, и сам хочет стать политиком. Все это очень понравится публике, а мы будем выглядеть нелепо.

– Ты убеждаешь меня, что нет никакого дела?

– Нет. Ты меня неправильно понял. Следователь Марша Кендрик доложила Большому жюри о своих беседах с кухаркой, горничной и шофером Брайанта. Все они в один голос твердили, что хозяин вручал им чек в подарок к Рождеству, а они жертвовали эти деньги в поддержку Уэзерби, потому что им так хотелось. Даже о любви к демократам никто из них не обмолвился. Кендрик спросила служанку, что она знает об Уэзерби. Та не могла сказать, чем он занимается, и правильно написать его фамилию. Вот здесь наш главный козырь. Поступки Брайанта, конечно, отвратительны, его наглость возмутительна, но пусть не прокуратура, а комиссия по этике с ним разбирается и наказывает его.

– Не в твоих полномочиях принимать подобные решения, – одернул ее Малкольм.

– Почему бы и нет?

– Я окружной прокурор. Я отвечаю за исполнение законов в границах округа, в том числе и закона о финансировании избирательных кампаний. В этом случае нарушение очевидно и налицо уголовное преступление. Я желаю, чтобы было выдвинуто обвинение.

Фрэнсис притворилась ошеломленной такой безапелляционностью и даже сделала круглые глаза, глядя на босса. Ей хотелось, чтобы они оба посмеялись над восьмилетним малышом, жертвующим свои карманные деньги на избирательную кампанию кандидата от демократов, и над безбожно врущими слугами. Для работников прокуратуры немыслимые истории, подчас сочиняемые свидетелями, всегда служили предметом шуток, но сейчас никаким юмором пронять Малкольма было невозможно. Он уперся ногой в край стола и наклонился вперед, словно собираясь перемахнуть через стол и обрушиться на Фрэнсис.

– Для таких непонятливых, как ты, постараюсь быть предельно ясным. Никаких дискуссий по этому вопросу быть не может. Решение уже принято. Дай мне знать, когда Большое жюри выдаст обвинительный акт. – Он опустил ногу и выпрямился. – Сочувствую по поводу Клио. Разделяю твое горе, но если ты собираешься и дальше оставаться в моем офисе, то сосредоточься на порученной тебе работе.

Малкольм повернулся и вышел, оставив дверь открытой. Фрэнсис следила, как он широкими шагами пересекает холл, слушала, как стучат его твердые подошвы по покрытому линолеумом полу. Она не была уязвлена его речью, она была поражена. За семь лет ее службы под руководством Малкольма в должности главного обвинителя по финансовым преступлениям он ни разу не подвергал сомнению ее решения и не вносил каких-либо серьезных исправлений в составленные ею обвинительные акты. Почему же сейчас он повел себя по-другому?

Фрэнсис обессиленно опустилась на стул и устроилась в уютном углублении в обивке, продавленном ею за многие часы сидения на нем. Еще и полдень не наступил, а она уже была измотана до предела. Машинально, повинуясь привычному ритму работы, Фрэнсис стала просматривать стопку распечатанных безграмотной Сью телефонных сообщений. Координатор «Программы помощи жертвам насилия» передал, что супруги Хортон не могут быть внесены в список претендентов на получение компенсации, так как нет признаков учиненного над ними физического насилия.

«Бюрократия во всем ее блеске», – подумала Фрэнсис. Если бы Эвери ворвался в их дом, избил и запер стариков в туалете и утащил наличность, предназначенную на покупки по хозяйству, государство согласилось бы им помочь, но когда их ограбил ловкий мошенник – не физически, а на бумаге, щелкая клавишами компьютера, – за этот ущерб компенсации им не полагалось.

Фрэнсис редко задавалась вопросом, зачем она занимается тем, чем занимается. Ей доставляло удовольствие копаться в уголовном законодательстве, решать сложные задачи, которые ставят перед обвинителем подозреваемые и их защитники. Она помнила каждый шаг на своем тернистом пути длиной в двенадцать лет, начиная с первого порученного ей дела, когда она была еще совсем зеленой выпускницей юридического факультета.

Начало было положено в районной прокуратуре Манхэттена. Она была готова выступить с обвинительной речью против всего этого района великих небоскребов и знала – так ей казалось, – в чем обвинить большинство его обитателей. Зелень поблекла, свежесть сменилась тухловатым душком, но работа Фрэнсис нравилась.

Потом, когда Фрэнсис переместилась на Лонг-Айленд, поближе к отцу, ей все чаще приходилось сталкиваться с делами, подобными афере Эвери. И возникало ощущение глухой стены, которую не пробьет даже такой мощный таран, как закон. Казалось бы, простое дело – плохой человек навязался в друзья доверчивой пожилой паре и украл их деньги. Эвери должен был бы продать свое имущество, вернуть Хортонам пятьсот семнадцать тысяч долларов и получить хотя бы минимальный тюремный срок, расплачиваясь за моральный ущерб, нанесенный двум старикам и всему обществу в целом.

Но вышло так, что Хортоны проиграли, а Эвери победил. Были ли Хортоны виновны в том, что имели глупость довериться своему внешне респектабельному собрату по церковному приходу? Судя по приговору, они превратились из потерпевших в обвиняемых.

Выполняя свой нелегкий долг, она набрала номер Хортонов.

– Это Фрэнсис из окружной прокуратуры, – представилась она в ответ на тихое приветствие Роджера.

– О! – Его восклицание таило в себе ожидания, которые ей надо было развеять.

– К сожалению, я ничем вас не порадую. Хотелось бы, чтобы все обернулось иначе, но… – Заготовленные слова улетучились из памяти, и, вспоминая их, она стала тянуть время. – Вы помните, я говорила вам о «Программе помощи жертвам насилия»?