Век хирургов - Юрген Торвальд

Но и в Европе в середине восьмидесятых годов было несколько хирургов, которые сочли скальпель лучшим оружием в борьбе против воспаленного аппендикса. Одним из них был Ульрих Кренлейн, тридцативосьмилетний профессор хирургии из Цюриха. Четырнадцатого февраля 1884 года он предпринял попытку оградить своего пациента от воспаления брюшины, которое могло возникнуть из-за прорыва сильно воспаленного червеобразного отростка. Он вскрыл брюшную полость, удалил аппендикс и вывел дренажную трубку. Но эти изыскания успехом не увенчались, и пациент умер. В равной степени печально закончились и прочие операции.

Фредерику Тривзу, пятидесятитрехлетнему лондонскому врачу, двадцать девятого июня 1888 года впервые удалось без последствий вырезать хронически воспаленный аппендикс в перерыве между двумя острыми приступами. Тогда он служил хирургом в Лондонской больнице и профессором анатомии в Королевском хирургическом колледже. С этого опыта началась его слава специалиста в области хирургии аппендикса. Однако он так и не стал приверженцем радикального метода и ранних операций. Напротив, он упрямо не желал отступать от консервативного метода и при легких формах аппендицита прибегал исключительно к терапевтическим методам и болеутоляющим средствам, дожидаясь, когда аппендикс нагноится настолько, что его можно будет прощупать. Это занимало как минимум пять дней, по прошествии которых он брался за скальпель и удалял гнойный мешок.

Когда первые сообщения об изобретенной в Америке операции по удалению аппендицита на ранней стадии достигли Европы, там все еще были в ходу устаревшие представления о перитифлите, причем они владели умами и практиками безраздельно. И только когда в Лозанне была опубликована докторская работа врача Чарльза Крафта о хирургическом лечении аппендицита по американскому методу, вопрос о хирургическом лечении перитифлита стал обсуждаться более активно.

Несколько молодых хирургов, среди которых были немцы Шпренгель, Кюммель, Ридель и Зонненбург, взялись за разработку хирургического метода. Но они буквально бились лбом о кирпичную стену. Сопротивление, которое встретили американские пионеры, было слабым и незаметным по сравнению с тем бешеным шквалом, который пришлось преодолевать европейцам. Из-за логичного, казалось бы, нововведения им пришлось несколько десятков лет отбиваться от нападок фанатиков старой школы. И пока на континенте кипели батальные страсти, погибло бесчисленное множество больных. Практики оборонялись всеми доступными им средствами, а хирурги в значительной мере облегчали задачу идеологически враждебным приверженцам терапевтики тем, что не решались на проведение операций на ранней стадии и не хотели обратиться к прозрачным и недвусмысленным диагностическим тактикам, изобретенным в Америке. Как бы ни были прогрессивны в те годы европейские, а в особенности немецкие и австрийские хирурги, как бы ни был значим сделанный ими революционный скачок в развитии науки и какой бы ни была исключительной широта их научных познаний, они все же оставались далеко за спиной у молодых американских хирургов, когда речь заходила о смелости и новаторстве, ведь выше головы никак не прыгнуть. А потому единственным результатом усилий европейских врачей был подскочивший уровень смертности. Избрав выжидательный метод хирургического лечения, они сами приговорили себя к тому: они оперировали с наступлением тяжелейшей гнойной стадии болезни, тем самым увеличивая опасность смертельного воспаления брюшины.

Именно таково было положение дел в Европе к двадцать четвертому июня 1902 года, когда весь Лондон забеспокоился о судьбе страдающего воспалением аппендикса короля, когда в столице Великобритании воцарились паника, нервное ожидание и неопределенность. Тот факт, что оперировать должен был именно Тривз, не оставлял мне сомнений в избранной тактике. С уверенностью можно было сказать, что операцию оттягивали до самой последней минуты и что речь может идти только об открытии абсцесса. А это значило, что король балансировал между жизнью и смертью.

Во второй половине дня, около четырех часов никаких новых сообщений о состоянии короля на решетке Букингемского дворца так и не появилось, отчего оцепенение и нервозность в городе только нарастали. Я отважился на самостоятельное расследование. Его решено было начать с визита к Листеру. Принимая во внимание его весьма преклонный возраст, следовало ожидать, что он отправился домой, передоверив все хлопоты молодому поколению.

У дома № 12 по улице Парк-кресент, где жил тогда Листер, еще издалека я заметил небольшую толпу людей. Это могли быть только журналисты, которые, как и я, охотились за достоверными фактами. Очевидно, в дом их так и не пустили. Когда мой экипаж остановился у дверей, некоторые из них тут же принялись штурмовать его. Возможно, во мне они заподозрили королевского посыльного, должного сообщить Листеру какие-либо новости или вызвать его назад в Букингемский дворец.

Чтобы отбиться от них, мне пришлось изрядно потрудиться. Они продолжали осыпать меня вопросами, даже когда я проскальзывал внутрь через дверную щель, оставленную мне осторожным Генри Джоунсом, старым дворецким. Генри затворил за мной дверь, с некоторым раздражением хлопнув ей, и с присущим ему достоинством объявил, что доложит обо мне его светлости. По словам дворецкого, его светлость несколько утомили и измучили события последних дней.

Только теперь, когда Листеру минуло семьдесят, он получил абсолютное мировое признание. Никто больше не сомневался в том, что он вырвал хирургию из мрачного плена раневых инфекций и освободил путь для дальнейшего развития науки. Самые заклятые его враги были или мертвы, или молчали, пристыженные собственной неправотой. Даже королева Виктория даровала ему рыцарский титул. Но и он не смог принести ему утешение. Все дело было в том, что весной 1893 года в Рапалло Агнес Листер умерла на руках ее беспомощного и отчаявшегося мужа. С тех самых пор Листер мучился от одиночества.

«Для своего посещения вы избрали не самое располагающее к беседам время», – проговорил Листер. Я заметил, что голос его стал тихим, а фразы часто прерывались из-за сильного заикания. Он взглянул на меня своими немного влажными глазами. «Но вы, как я посмотрю, куда бодрее, чем я. Карболка все же состарила меня быстрее, чем полагалось».

Он потянулся за чашкой чая и медленно поднес ее ко рту. Его рука немного дрожала. Она все еще не потеряла той особенной матовой окраски, какую приобрела за многие десятилетия работы с карболовой кислотой. Сделав несколько маленьких глотков, Листер так же неторопливо опустил чашку на стол. «Насколько я могу судить, будучи немного знакомым с вами, – протяжно сказал он, – вы пришли ко мне, чтобы расспросить о болезни короля».

Я молча кивнул. Было бы не совсем прилично просить его рассказать мне о фактах, которые, вероятнее всего, он пообещал держать в тайне, как и подобало врачу, уважающему профессиональный этикет. Однако, как мне показалось, подобных обещаний он отнюдь не давал. Возможно, ему было достаточно хорошо известно, что я в отличие от толпящихся снаружи журналистов не пытался добыть сенсационных известий, а искал медицинской и исторической правды не для огласки, а для себя самого. От него мне стали известны все подробности, относящиеся к течению болезни короля Эдварда и недавней операции. И из того, что он рассказал мне, следовал вывод: до повсеместного признания радикальных операций на ранней стадии аппендицита было еще очень далеко. «Болезнь короля, – начал Листер, – дала о себе знать тринадцатого числа этого месяца».