Гостья из прошлого - Алексей Борисов

собираюсь определить дальнейший свой курс, и мнение рядового избирателя не может быть Вам безразлично — особенно если вдруг в новом Союзе решат Вас всё-таки снова избирать, на этот раз всем народом.

Не обижайтесь, Михаил Сергеевич, убедительно прошу: имейте это в виду.

Итак, по существу. Увы, без рассказа о себе не обойтись. Я попробую придерживаться максимально деловой формы, зная, что Вы заняты сейчас переходом к рынку. Так что потерпите немного.

Я родился в интеллигентной семье. Папа у меня доцент, читает курс научного коммунизма. Кажется, теперь это именуют историей социалистических учений, но не ручаюсь. Мама, посвятившая себя воспитанию детей (меня) — простой работник торговой сети. Сам я появился на свет в день, когда, как говорит папа, советскому народу объявили, что братская Чехословакия нуждается в помощи. Теперь, Михаил Сергеевич, не без Вашего вклада (не спорьте, я знаю, что Вы скромный) это у нас признано грубым нарушением международного права и вмешательством в суверенные дела. Видите, с самого начала что-то общее между нами?..

Потом, как указали Вы на двадцать седьмом съезде партии, наступил застой. Мы росли, как все дети. Я ходил сначала в детский сад, где меня учили рисованию, лепке из пластилина, пению хором под фортепьяно (к стыду своему, не знаю по сей день разницы между фортепьяно и пианино), а также познакомили с практическим применением эмалированного горшка. Играть я любил преимущественно в войну и, сидя на плечах у папы, дважды в год принимал участие в праздничных демонстрациях. Все махали бумажными цветами, и я махал.

Сейчас некоторые публицисты нам подбрасывают, что-де все были причастны, что ответственность, мол, коллективная: и тех, кто был внизу, и тех, кто сверху. Я это, как и Вы, отметаю. Я тоже, как видите, был, так сказать, сверху. Опять, между прочим, совпадение…

Продолжаю. Из детского сада я вышел вполне развитым ребенком. Умел бегло читать, сморкаться без напоминания и затвердил даже три или четыре матерных слова, принесенных в эту невинную обитель кем-то из приятелей, еще более развитым. За повторение их всуе я впервые в жизни был поставлен дома в угол, но не прошло и получаса, как подоспела реабилитация в лице бабушки.

Леонида Ильича Брежнева я помню неплохо. В журнале «Мурзилка», который выписывала для меня мама, мне еще в дошкольную пору довелось раскрашивать фломастером ту самую фотографию, на которой он целует в щеку пионера. Вообще, нужно заметить, не греша против истины, как некоторые: Леонида Ильича я совершенно искренне любил. Что было, то было. Как сейчас говорят, из песни слов не выкинешь. По-моему, и Вы как-то раз что-то похожее говорили, про песню.

Он был большой, с очень широкой грудью, на которой помещалось столько всего блестящего (это уже много позже я услыхал неприличный анекдот про нее). И я тоже думал, как и папа, читавший газету «Правда», что за границей Леонида Ильича все уважают и боятся. Особенно так думал, когда смотрел трансляции парадов с Красной площади. Я, правда, не понимал тогда, почему лично мне должно быть от этого лучше, но лучше всё-таки было.

Когда Леонида Ильича везли в последний путь, я даже немного прослезился, хотя считался уже большим. Отчего-то весь вечер потом казалось, что теперь обязательно нападут китайцы, которых ужасно много. Я глядел на политическую карту мира, купленную мне еще во втором классе, когда я зачитывался Жюлем Верном, приставлял к ней линейку и прикидывал, что до нашего города они вряд ли дойдут.

Таким образом, Михаил Сергеевич, и я был озабочен проблемой нормализации наших с Китаем отношений.

В школу я ходил простую, без всяких специальных уклонов. Учился легко, потому что имел хорошую память, и до седьмого класса даже тянул руку. Потом это стало неприлично. Как Вы справедливо отмечали, обществом овладела апатия. И я откочевал на предпоследнюю парту, решив, что немало достигнуто за истекшие годы, пора остановиться, выждать.

Лежа на диване, я предавался чтению детективно-загадочной и научно-фантастической литературы, начал сам записывать какие-то придуманные эпизоды на обрывках бумаги, а вскоре сошелся с одним из одноклассников на почве сходных интересов. Мы, начитавшись, лазали по окрестным огородам в поисках приключений. Зимой взялись отлавливать собак для подготовки настоящей, как у героев Джека Лондона, упряжки — и насобирали путями праведными и не очень штук пять: всех размеров и цветов, как писал по другому поводу Пушкин. Одну дворнягу, на наше счастье, трогательно добрую, отвязали у кого-то прямо с крыльца. Собак запирали в сарае у приятеля.

Тем временем обнаружилось, что за посторонними хлопотами я едва не разучился производить простейшие арифметические действия с дробями и начал затрудняться извлекать квадратный корень из тридцати шести. Учителя забили в набат, и собачья эпопея остановилась. Мать моего соратника, женщина решительная, не без риска для жизни выпустила голодных зверей на волю. У самого соратника чуть погодя отыскали стригущий лишай и упрятали его в больницу. На моем здоровье тот краткий, но славный период не отразился никак.

Подошел восьмой класс, и грянула еще более горячая страда. Ежедневно учителя не уставали напоминать нам, что учебу продолжат не все, и разгильдяев нам не надо. Модным стало слово «ПТУ», которым пугали, как в раннем детстве цыганами или милиционером. В ПТУ, которое мы называли «чушок», мне как-то не хотелось, и пришлось подналечь. Математику я сдал на «хорошо», а за сочинение на тему «Если тебе комсомолец имя, имя крепи делами своими» удостоился полноценной пятерки. Хотя, оглашая результаты, Аманда Фёдоровна, классный наш руководитель, с оттенком сомнения произнесла что-то про мою не туда направленную активность.

В общем, как Вы говорите, было не только негативное, были и другие стороны, и народ трудился.

Учиться дальше было заметно проще. Нас уже не пугали призраком ПТУ, а просто с тихой грустью в голосе бросали в минуты откровенности: «Выпустим тебя, тунеядца, и иди-ка ты себе куда хочешь».

Уверен, что в наши с Вами дни в этом, без сомнения, усмотрели бы скрытый демократизм и предвестие свободы выбора.

То было уже время Юрия Владимировича Андропова (его Вы тоже должны помнить). В нашей провинциальной школе в каждую речь принялись включать абзац про укрепление дисциплины и упоминать при этом ноябрьский, декабрьский и июньский пленумы ЦК. Директор и завуч, идя коридорами, смотрели так, будто им как раз и поручено укреплять, невзирая на потери. В пионерской комнате сменили один из портретов. Но дальше этого дело не пошло.

Прослышав от людей, что Андропов спуску не даст и порядок наведет, я тоже, как и все, обрадовался.