Окраина - Иван Павлович Кудинов

всяком случае, когда Рыкачев, высказав свое несогласие, попытался настоять на применении к Щапову столь же строгих мер, как и к другим «сепаратистам», обычно мягкий и сговорчивый Пелино вдруг проявил завидную твердость:

— Нет, нет, Владимир Петрович, нельзя этого делать. Не забывайте, Щапов может оказаться тем человеком, на котором сойдутся все нити. Мы должны быть осторожными и провести это дело со всею тщательностью… Кроме того, Щапов болен. Не будем спешить, господа…

И вот Щапов предстал перед следственной комиссией. Опираясь на костыль, он прошел к столу, за которым сидел Пелино, и опустился на стул, опасно заскрипевший под ним.

— Меблишка тут у вас никудышная, — насмешливо он сказал, ставя костыль между ног. Ему предложили другой стул, но он отказался пересесть, введя членов комиссии своим вызывающе независимым поведением в замешательство. Даже подполковник Рыкачев, слывший человеком железной выдержки, слегка стушевался. Но через минуту взял себя в руки, с досадой думая: «Эта мягкость и вовсе ни к чему. Подумаешь, профессор. Бывший! Потому и сослан в Сибирь, что бывший… А мы боимся палку перегнуть!»

Подполковник Рыкачев с некоторых пор утвердился в мысли, что именно Щапов, уже однажды замешанный в политическом деле, и есть духовный руководитель сибирских «сепаратистов»; к тому же подполковник имел в руках весьма серьезный документ, который он будет до поры держать нераскрытым, как опытные картежники держат козырного туза, дабы использовать его в самый подходящий момент…

— Просим прощения, господин Щапов, что не дали вам с дороги отдохнуть. Дела не терпят отлагательств, — сказал Пелино каким-то извиняющимся и даже заискивающим, как показалось Рыкачеву, голосом. Подполковник поморщился. Щапов, поудобнее устраивая больную ногу, кивнул: дела есть дела. Он рассеянно и хмуро смотрел перед собой, держа костыль меж колен. И этот костыль раздражал и как бы даже отвлекал подполковника, не давая сосредоточиться. Рыкачев сердито прошелся по кабинету, поскрипывая новыми сапогами. Сапоги, сшитые на заказ, он впервые надел, не успел еще разносить, чувствовал себя в них неловко, давило большой палец на левой ноге… И это тоже раздражало и отвлекало. Поэтому и держался он сегодня с несвойственной ему неуверенностью, хотя никто этого не замечал. Сам же подполковник относил нынешнее свое настроение на счет мягкотелости многоуважаемого Юрия Викентьевича Пелино, который занял столь странную позицию в отношении к бывшему профессору; как будто профессор не может быть государственным преступником! Может, вполне может. От них-то, ученых, как давно известно, чаще всего исходит вольнодумство и всякая прочая крамола.

Рыкачев останавливается посреди кабинета, напротив Щапова, и, слегка раскачиваясь с носка на пятку, медленно, будто читая с листа, говорит:

— Итак, господин Щапов, надеюсь, вы осведомлены о деле, по которому вас… — однако он не решался сказать «арестовали» и, чуть поколебавшись, произносит с насмешливой снисходительностью: — По которому вас доставили в следственную комиссию. — Произносит он это таким тоном, словно давая понять, что разговор, по существу, начинается с этого вопроса и что он, подполковник Рыкачев, играет здесь не последнюю роль, а напротив. Щапов так и понимает.

— Да, — серьезно он говорит, — в общих чертах осведомлен.

— Прекрасно. В таком случае разрешите задать вам еще один вопрос. — И в этом подчеркнутом «разрешите» не только снисходительная ирония, но и выражение твердости и силы, которой обладает подполковник, потому и может он позволить себе это сакраментальное «разрешите». — Какое участие в деле сибирского сепаратизма принимали вы лично?

Это уже прямо, в лоб, без околичностей. И ответ, естественно, требуется тоже прямой. Щапов, однако, не спешит с ответом, все так же хмуро и рассеянно смотрит перед собой.

— Никакого прямого участия, к сожалению, я не принимал, — отвечает наконец.

— Вот как! Вы сожалеете, что не смогли принять участия в антиправительственной акции?

— Нет, я имел в виду благородную деятельность молодых сибиряков в пользу просвещения, развития образования, открытия в Сибири университета… Дело это весьма важное, и, я уверен, они добьются своего.

— Считайте, что уже добились, — язвительно заметил штабс-капитан Фредерикс, военный представитель комиссии, сидевший у окна, в стороне, как бы тем самым подчеркивая особое свое положение. — Что касается вашей деятельности, господин Щапов, не будем умалять ее значения… — Он выжидательно помолчал, точно проверяя, какой эффект произведет сказанное, и на тонком, слегка вытянутом лице его обозначилась усмешка. — Ваша деятельность нам известна.

— Благодарю вас за столь внимательное отношение к моей скромной деятельности, — сказал Щапов, не глядя на штабс-капитана.

— Не спешите благодарить, — вмешался Рыкачев, быстро подошел к столу и каким-то заученным движением выхватил из папки необходимые бумаги. — Это вам о чем-нибудь говорит? Желаете ознакомиться?

— Да, если позволите. — Щапов принял из рук подполковника листы, внимательно просмотрел и молча вернул.

— Ну, что скажете?

— К сожалению, ничего.

— Прокламация написана вами. Вы этого не отрицаете?

— Отрицаю.

— Напрасно. Авторство ваше доказано.

— Нет, к сожалению, не я автор…

— Опять «к сожалению»? — рассердился Пелино, сверкнув маленькими острыми глазками из-под пенсне. — Что это значит?

Щапов обезоруживающе улыбнулся.

— Прошу вас, не обращайте внимания. Это безобидное присловье. Вот недавно, накануне моего ареста, доктор, осматривая мою ногу, спросил: боли сильные, очень беспокоят? А я ему: нет, к сожалению, не очень сильные… Так что, прошу вас, не придавайте значения.

— Хорошо, — буркнул сбитый с толку Пелино. Рыкачев поморщился, недовольный столь беспомощным и неуместным, как ему казалось, вмешательством любезного Юрия Викентьевича, и тотчас, дабы не выпускать из рук инициативы, резко произнес:

— И все-таки прокламация написана вами, господин Щапов. Надеюсь, мы вас в этом очень скоро убедим. Введите арестованного! — приоткрыв дверь, велел он кому-то, вернулся на прежнее место, зорко следя за Щаповым, чувствуя опять неловкость от неразношенных сапог, пошевеливая стесненными пальцами левой ноги; слегка морщась и раздражаясь. Щапов, сидя все в той же монументальной позе, повернул голову и выжидающе уставился на дверь. Раздались шаги, дверь отворилась, и в комнату вошел высокий худой человек, в котором с трудом можно было узнать Щукина — так он изменился, был изможден, глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели, и вся его нескладная, согбенная фигура выражала беспомощность и отчаяние. Переступив порог, он сделал несколько неровных и неуверенных шагов и остановился, застыв в какой-то нелепой и напряженной позе. Щапов смотрел на него со смешанным чувством жалости и удивления. Щукин стоял, не шевелясь, чувствуя на себе взгляды, и тело его охватывала неприятная знобящая дрожь, щеки судорожно подергивались. Стоять было невыносимо, ноги подкашивались, и он держался из последних сил, надеясь, что сейчас его пригласят пройти и сесть, заговорят с ним — и тогда станет легче. Но его не приглашали сесть, никто с ним не заговаривал — и он чуть