Я прошел две войны! - Владимир Першанин

Только бы не в живот! Да еще разрывной пулей. Буду лежать в снегу и ждать смерти с издырявленными кишками.

Зиновий Оськин все время забегал вперед. Меня, что ли, защищает? Позади раздался выстрел, пуля просвистела совсем рядом. Я оглянулся. Замполит Раскин передергивал затвор.

– Аркадий, вперед! Не задерживайся!

Именно в этот момент ударил первый немецкий пулемет. Он словно ждал знака. Одна, вторая пристрелочная очередь, и хорошо знакомый мне МГ-34 повел трассирующую нить навстречу бежавшей роте.

Я невольно сжался, но твердо знал одно – останавливаться нельзя. Лежать нам не позволят, а тех, кто начнет метаться, пули настигнут в первую очередь.

– А-а-а! – истошно кричал боец, размахивая винтовкой.

У него не выдерживали нервы, и он бежал все быстрее, стремясь сблизиться с врагом. Свист пуль пронесся сбоку, ударило по мерзлой земле, подняв глинистое крошево, смешанное со снегом. Боец продолжал кричать, но уже не бежал, а катался по снегу, пытаясь дотянуться до перебитой ниже колена ноги.

Аркадий Раскин замер на месте, уставившись на тяжелораненого. Его с силой пихнул в спину Федор Ютов, а к первому пулемету присоединились сразу два или три. На какие-то секунды я закрыл глаза. Чувствовал, что сверкающая трасса снова тянется ко мне, и ждал удара. Когда открыл глаза и оглянулся, увидел, что два отделения, мое и Валентина Дейнеки, вырвались вперед, а позади падают люди. Один, другой, третий…

Вчера вечером, обсуждая с Дейнекой и Ютовым путь, по которому будут наступать оба наших отделения (сорок пять человек), мы наметили укрытия. Сгоревший танк, низину, цепочку окопов, засыпанных снегом, несколько воронок от тяжелых снарядов.

Но кто нам позволит залечь, даже под самым сильным огнем?

– Вперед! – доносились до меня хриплые выкрики взводного Трегуба и его помощника, старшего сержанта.

Оба стреляли из автоматов над головами метавшихся под пулеметными очередями штрафников. Атака продолжалась, хотя люди падали едва не каждую секунду. Некоторые валились замертво, пробитые сразу несколькими пулями. У других хватало сил куда-то ползти. Раненые полегче прятались в снег, но он был не слишком глубокий. Пулеметчики отчетливо видели шевелившиеся тела в рыжих шинелях и добивали раненых, одновременно захватывая длинными очередями бегущих.

Снизу били все три «максима», а из немецких траншей вели огонь не меньше пяти-шести «машингеверов». Трассы перекрещивались друг с другом, хлестали по мерзлым пригоркам, рикошетили, поднимая клубы снега. И в этой жуткой смертоносной кутерьме постепенно захлебывалась атака.

Упал командир второго взвода, тяжело ранили сержанта, и сразу бросились в снег не менее двух десятков бойцов. Те, кто продолжали бежать, падали один за другим. Осознавая, что выхода нет, остальные залегли.

Хотя наш взводный Леонид Трегуб вместе с помощниками находились в задних рядах, немецкие пулеметчики разглядели его белый полушубок. Очереди приближались к нему, хлестнули под ногами. Метнулся в сторону помощник, а лейтенант бросился в снег. Для нашего взвода это стало сигналом. Торопливо падали остальные, кто-то бежал к ближайшему укрытию.

Я тоже почувствовал, что сверкающий пучок через секунду пройдет через мое тело, и, опережая «свою» трассу, нырнул головой в наметенный сугроб. Пули пронеслись немного выше, позади кто-то вскрикнул. Я оглянулся. Отделение лежало, один из бойцов ворочался и стонал – снег вокруг него был красный.

– Комбат, еще рывок, – крикнул танкист Ютов. – Здесь нас достанут, а впереди окопы!

– Вижу…

Мне стоило немалых усилий снова подняться и позвать остальных:

– Ребята, надо к окопам.

Несколько человек побежали следом, и мы успели сделать этот десяток шагов. Здесь когда-то проходила полоса обороны. Окопы были мелкие, скорее стрелковые ячейки, не глубже полуметра, да еще засыпанные снегом. Мы бросались в них, проламывая лед, образовавшийся во время оттепели.

Благодаря этим ямкам и скованным морозом брустверам мы имели возможность на какое-то время укрыться от прямого огня. Я поднял голову, снова высматривая свое отделение. С десяток бойцов лежали на прежнем месте, вокруг них плясали фонтанчики взбитого снега, разлетался на куски льдистый сугроб.

– Мужики, сюда! Там не спасетесь!

Один из пулеметов развернулся в мою сторону. Очередь прошла по брустверу, снесла снег вместе с крошевом мерзлой земли, но я успел спрятать голову. Пули скорострельного МГ-42, как отбойным молотком, выбивали куски глины. Врезало по каске. Удар смягчила шапка, зато твердый, как камень, глиняный осколок, угодивший в запястье, пронзил острой болью всю руку до плеча. Я с трудом пошевелил пальцами и подтянул винтовку поближе.

– Федор, живой? – окликнул я танкиста.

– А что со мной будет!

– Аркадий, ты где?

Бывший замполит молчал. Отозвался Зиновий Оськин:

– Они там остались… в сугробе.

– Раскин, слышишь меня?

Горло перехватило, и я хрипел. Но Аркадий Раскин услышал:

– Здесь я… живой.

– Ты, замполит хренов! Поднимай людей, пока всех не выбили. Дуйте к нам. Чего молчишь?

– Прибьют.

Очередь достала еще кого-то из бойцов. Я отчетливо слышал шлепки пуль о человеческую плоть. Приложило точно, боец даже не вскрикнул.

Метрах в семидесяти правее вскочили и побежали к подбитой «тридцатьчетверке» человек десять из второго взвода. Смелым везет – все они нырнули под прикрытие обгоревшей глыбы металла. За этот смелый рывок расплатились лежавшие в снегу. Очереди накрыли еще двоих-троих бойцов.

Это подстегнуло остальных. К окопам, пригибаясь, бежали остатки нашего взвода. Их вели замполит Раскин и уголовник Самарай. Трудно было придумать более несуразную пару. Долговязый Самарай в подрезанном полушубке и невысокий ростом батальонный комиссар в волочившейся по снегу шинели.

Этой группе тоже повезло. Командование полка, за которым была закреплена наша штрафная рота, дало команду артиллеристам. Четыре короткоствольные «трехдюймовки» снова открыли огонь по немецким позициям. Часть пулеметов замолчали, другие рассыпали очереди куда попало.

Это длилось недолго – снарядов, как всегда, не хватало. Но теперь в одном месте сосредоточились два взвода, хоть и неполных. Приходя в себя после сумасшедшего бега, когда невозможно было трезво соображать, я осматривался по сторонам, оценивая ситуацию как бывший комбат. До немецких позиций оставалось метров двести. Самую трудную часть, практически открытый склон, мы преодолели. И хотя приблизились на смертельно опасное расстояние к немецким пулеметам, их расчеты были уже под нашим прицелом.

Бойцы открыли огонь из винтовок, пока еще редкий. Я разглядел окоп боевого охранения, выдвинутый шагов на сто. Трое немецких пулеметчиков чувствовали себя в нем не слишком уютно. Мы оказались у них под самым носом, и они нервничали. Станковый МГ-42 бил длинными очередями, стрелял автоматчик, добавляя ненужную суету.