Цвет убегающей собаки - Ричард Гуинн

Барон выжидательно посмотрел на меня, словно испрашивая разрешения продолжить.

Я пошел ему навстречу:

— Поннеф утверждает, будто Роше пользовался уважением в кругу таких же, как он, перфекти, что его даже всячески понуждали бежать из Монсегюра, когда туда нагрянула инквизиция. Чтобы сохранить веру в неприкосновенность.

— Ясно. Примерно так я себе это и представлял, — откликнулся барон. — Андре создал культ, основанный на ложном или сознательно искаженном толковании истории. Видите ли, катары на самом деле не придавали особого значения индивидуальному совершенству — вроде того, каким Поннеф наделяет Роше. Достоинствами перфекти в их глазах оставались кротость, бедность и свобода от уз материального мира. Поэтому если некоторым перфекти и удалось вырваться из Монсегюра, когда его осадили крестоносцы, то направлены они были общиной с совершенно определенной и ясной целью — преломить хлеб и утешить верующих. Невозможно представить, чтобы община дала какому-то одному священнику-маньяку возможность избежать доли своих собратьев, брошенных в костер, и спасти свою шкуру только ради того, чтобы сформировать из своих единомышленников немыслимую группу так называемых Избранных — тех, кому предстоит возродиться.

— Иными словами, — встрял я, — особое положение Роше в движении катаров, о чем твердит Поннеф, — это миф?

— Вот именно. Бернар Роше был отступником. Он отошел и от католической веры, и от катаров, организовав секту внутри секты. Он установил собственные правила. Собратья-катары не слишком-то почитали его, да и историки инквизиции не чрезмерно преувеличивали роль этого человека. Но на его стороне были некоторые преимущества, защищавшие его как броней. Прежде всего — аристократическое происхождение. Он находился в родстве с арагонской королевской семьей, чьими вассалами были владыки Лангедока, включая графа Тулузского и других видных вельмож в этих краях.

— Так что же в конце концов случилось с Роше? И с Гаском?

— Роше был пленен, но благодаря вмешательству испанских родичей избежал костра. В отличие от шестнадцати своих последователей, двое из которых были, как и он, перфекти. Все они, и это как раз правда, были выданы инквизиции пастухом из Мелиссака Раймоном Гаском, который утверждал, будто Роше околдовал его жену Клэр. Согласно скрупулезным исследованиям историков, у Роше действительно была с ней любовная связь. Правда, Роше эти обвинения отвергал, заявляя, что Клэр Гаск — это на самом деле его дочь, родившаяся, когда он был еще студентом, до принятия обета воздержания.

По приговору суда инквизиции все катары из этой группы, за исключением Бернара Роше и Раймона Гаска, были сожжены на костре. Гаск ходатайствовал о помиловании жены на том основании, что она была околдована Роше, но безуспешно. Католики-инквизиторы не склонны были признавать невиновность женщины. В конце концов, разве не Ева соблазнила Адама? Вот Клэр Гаск и сожгли вместе с ее земляками. Роше же передали властям королевства Арагон, где его, дабы не портить отношений с Ватиканом, приговорили к пожизненному заключению. Правда, обстоятельства этого заключения были поистине странными. Демонстрируя несвойственное себе, особенно в таких делах, чувство юмора, суд инквизиции постановил, что еретик Раймон Гаск должен служить тюремщиком Роше и не оставлять своего подопечного до самой его смерти. Нарушение этого приговора карается смертной казнью. Таким образом, получается двойное заключение — верный некогда последователь становится надсмотрщиком собственного учителя. Местом заключения выбрали башню Вилаферран. Коей я, — пояснил с легкой улыбкой барон, — являюсь наследником и владельцем.

Я с удовольствием готов вас там принять, если возникнет желание пожить подальше от города, — продолжал он. — Башня эта представляет немалый интерес. Славное место, тихое, уединенное. Приезжайте, право, отдохнете, подышите свежим горным воздухом. На случай моего отсутствия секретарю будут даны все необходимые указания. Ну а пока, может, вам стоит пойти домой и поспать немного? Что-то неважно вы выглядите, — повторил он, хотя и с таким видом, будто лишь сейчас это заметил.

Я посмотрел на свое отражение в зеркале, висящем на противоположной стене. Круги под налившимися кровью глазами, длинные нечесаные волосы, недельной давности щетина… Барон прав.

— Хорошо, но сначала мне надо выяснить, как дела у моего соседа. А потом его жене все рассказать. — Я поднялся и накинул пальто. — По-моему, ничего хорошего его не ожидает.

— Если он отдавал себе отчет в том, что делает, — равнодушно пожал плечами барон, — стало быть, он преступник. Если нет, его скорее всего объявят невменяемым. В любом случае вы правы, — ничего хорошего.

Барон вернулся со мной в полицейское управление, и мы вместе поговорили с сотрудником, который допрашивал меня утром. Он сообщил, что Ману находится под полицейской охраной в одной из городских больниц. В сопровождении офицера полиции либо адвоката его можно навестить.

— Я поеду с вами, — к моему удивлению, предложил барон. — Мне почти по пути.

Мы сели в «мерседес», и водитель барона отвез нас в университетскую больницу. Ману содержался в палате на верхнем этаже. Охранявший его полицейский при нашем появлении поднялся, отложил газету и вышел в коридор.

Ману сидел на кровати, рука подвязана. На нем была светло-голубая пижама с больничной меткой, пришитой над нагрудным карманом. При нашем появлении Ману вздохнул, посмотрел на меня, перевел взгляд на барона и решил его не замечать. Я подтянул стул поближе к кровати, а барон остался стоять на некотором расстоянии, спиной к окну.

— На суд ты так и не пришел, — с упреком буркнул Ману.

— Извини, вылетело из головы. Одно дело возникло.

Ману пристально посмотрел на меня.

— Приятель, ты ужасно выглядишь.

— Ну вот, теперь и ты завел ту же песню. Сам знаю.

— А кто это, легавый? — Сказано было так, чтобы барон услышал.

— Нет, адвокат.

— Правда? — Ману повернулся к барону: — Извините, шеф. Надеюсь, вы понимаете, что полицейские у меня сейчас особых симпатий не вызывают. — Он указал взглядом на перевязанную руку.

— Еще меньше симпатий вы вызываете у кроликов, — в тон ему откликнулся барон.

— Верно. Напрасно я все это затеял. Но хотелось показать себя. Кровь в жилах кипела. — Ману поморщился от боли и повернулся ко мне: — Слушай, сделай одолжение, налей напиться.

На столике у кровати стоял графин и пустой стакан. Я плеснул в него воды и протянул бедняге.

— Мне разрешили позвонить жене, — продолжал он, — но ее не оказалось дома. Будь уж до конца другом, когда вернешься к себе, скажи, пусть принесет мне дорожную сумку.

— Непременно. Но скажи, а с тобой-то что будет?

— Не знаю. Может, посадят на несколько недель. Если повезет, штрафом отделаюсь. Не знаю уж, что хуже. Нынче утром в суде меня отпустили под залог. Вряд ли они еще раз повторят ту же ошибку.