Абсолютист - Джон Бойн

— Но ты ведь не ради комфорта на это пошел?

— Нет, конечно. За кого ты меня принимаешь?

— Это из-за того мальчика, немца?

— В том числе, — говорит он, разглядывая свои сапоги. — И еще из-за Вульфа. Из-за того, что с ним случилось. То есть из-за того, что его убили. Мы как будто стали нечувствительными к насилию. Я уверен: если сержант Клейтон услышит, что война кончилась, он упадет на колени и зарыдает. Он обожает войну. Надеюсь, ты это понимаешь.

— Неправда. — Я мотаю головой.

— Он наполовину съехал с катушек. Это всякому видно. Он больше бредит, чем говорит осмысленно. То буйствует, то рыдает. Сумасшедший дом по нему плачет. Но погоди, я не спросил, как ты себя чувствуешь.

— Нормально, — отвечаю я, не желая переводить разговор на себя.

— Ты болел.

— Да.

— Был момент, я решил, что ты уже покойник. Доктор считал, что у тебя мало шансов. Идиот. Я пообещал ему, что ты выкарабкаешься. Я сказал — ты сильнее, чем он думает.

Я отрывисто смеюсь — его слова мне льстят. Потом изумленно взглядываю на него:

— Ты говорил с врачом?

— Да, переговорил коротко.

— Когда?

— Когда приходил тебя навещать — когда же еще.

— Но мне говорили, что меня никто не навещал. Я спрашивал, и они от одного предположения решили, что я съехал с катушек.

Он пожимает плечами:

— Ну не знаю, я приходил.

Из-за угла появляются три солдата — новенькие, я их раньше не видел — и останавливаются в нерешительности при виде Уилла. Они разглядывают его, потом один сплевывает, и двое других следуют его примеру. Солдаты ничего не говорят Уиллу — во всяком случае, вслух, но я слышу, как, проходя мимо, они бормочут себе под нос: «Трус паршивый». Я провожаю их глазами и снова поворачиваюсь к Уиллу.

— Это совершенно не важно, — тихо произносит он.

Я велю ему подвинуться и сажусь рядом. У меня из головы не идет, что он навещал меня в лазарете, — я думаю о том, что это значит.

— А ты не можешь об этом забыть на время? — спрашиваю я. — Ну, обо всех этих идеях. Пока все не кончится?

— Какой тогда будет смысл? Протестовать против войны надо, когда она идет. Иначе что же это за протест. Неужели ты не понимаешь?

— Да, но если тебя не расстреляют за трусость тут, то отправят обратно в Англию. Я слышал, что делают в тюрьме с собирателями перышек. Тебе повезет, если живым останешься. А потом ты что будешь делать? В приличное общество тебя не пустят, я уверен.

— О, мне глубоко плевать на приличное общество, — отвечает он с горьким смешком. — Что мне в нем, если оно стоит на подобных идеях? И я никакой не собиратель перышек, ты же знаешь. Я решил так поступить не потому, что трусил.

— Нет, ты абсолютист, — отвечаю я. — И я уверен, ты думаешь, что красивое название оправдывает любые действия. Но это не так.

Уилл смотрит на меня, вытаскивает изо рта сигарету и начинает большим и указательным пальцами выковыривать волоконце табака, застрявшее между передними зубами. Выковыряв, он некоторое время разглядывает его, а затем щелчком сбрасывает в грязь под ногами.

— А тебе что за дело? — спрашивает он. — Чего ты надеешься добиться этим разговором?

— Мне есть дело, как и тебе до меня есть дело — навещал же ты меня в лазарете. Я не хочу, чтобы ты совершил ужасную ошибку и потом всю жизнь жалел об этом.

— А ты, думаешь, не будешь жалеть? Когда все кончится и ты окажешься в безопасности, дома, в Лондоне, — думаешь, тебе не будут сниться убитые тобой люди? Хочешь сказать, что сможешь все оставить в прошлом? Скорее всего, ты об этом просто не думал. — Его голос становится ледяным. — Ты говоришь о собирателях перышек, о трусости и все же презираешь всех, кроме себя. Но сам этого не видишь, верно ведь? Почему трус — я, а не ты? Я не могу спать по ночам, Тристан, — все думаю о том, как тот парень описался от страха, а Милтон прострелил ему голову. Стоит мне закрыть глаза, я вижу, как его мозги вылетают на стенку окопа. Если бы я мог вернуться в прошлое, я сам застрелил бы Милтона, пока он не успел убить мальчика.

— И тебя бы расстреляли.

— Меня в любом случае расстреляют. Что они там обсуждают, по-твоему? Недостаточно высокое качество чая в полевой кухне? Они решают, когда лучше всего со мной разделаться.

— Не могут они тебя расстрелять. Они должны сначала рассмотреть твое дело.

— Здесь они ничего не должны. Мы в зоне боевых действий. А кстати, если бы я пристрелил Милтона, кто бы меня заложил? Ты?

Я не успеваю ответить, слева от меня кто-то кричит: «Бэнкрофт!» — я поворачиваюсь и вижу Хардинга, нового капрала, которого прислали взамен Моуди.

— Какого черта вы тут делаете? А вы кто такой? — Последний вопрос обращен ко мне.

Я вскакиваю и рапортую:

— Рядовой Сэдлер.

— А какого черта вы разговариваете с арестованным?

— Ну, понимаете, сэр, он тут сидел, — отвечаю я, не понимая, совершил ли какое-то преступление, — а я шел мимо, вот и все. Я не знал, сэр, что он должен быть в изоляции.

Хардинг, прищурясь, оглядывает меня с головы до ног, словно пытаясь решить, не хамлю ли я ему.

— Идите в окоп, Сэдлер, — командует он. — Я уверен, вас там кто-нибудь ищет.

— Есть! — Я поворачиваюсь кругом и киваю Уиллу на прощанье.

Он не отвечает, только смотрит на меня с непонятным выражением лица.

* * *

Наступает вечер.

Где-то слева падает бомба, и меня сбивает с ног. Я падаю и лежу, задыхаясь и пытаясь понять, пришел ли мне уже конец, оторвало ли мне ноги? Или руки? Не вырвало ли кишки из брюха, разметав по грязи? Но проходит несколько секунд, а мне не больно. Я отталкиваюсь руками от земли и поднимаюсь на ноги.

Со мной все в порядке. Я невредим. Я жив.

Бросаюсь вперед, в окоп, быстро озираясь для рекогносцировки. Мимо бегут солдаты, занимая свои места — в колонну по три — вдоль первой линии обороны. В самом конце линии — капрал Уэллс, он кричит, отдавая команды. Рука его поднимается и падает, рубя воздух, и пока первая шеренга делает шаг назад, вторая перемещается вперед, а третья (и я с ней) становится в затылок второй.

Разобрать слова за грохотом артобстрела невозможно, но я смотрю, пытаясь расслышать хотя бы звук собственного дыхания, и вижу, что Уэллс что-то быстро приказывает пятнадцати солдатам из первой шеренги. Они переглядываются, мешкают секунду, затем лезут вверх по лестницам и, вжимая головы в плечи, бросаются через бруствер на ничью землю, освещаемую редкими вспышками в темноте — как на площадке вокруг передвижных каруселей.

Уэллс подтягивает к себе перископ и смотрит в него, а я — Уэллсу в лицо. Я вижу, когда очередного солдата ранят, потому что по лицу капрала каждый раз пробегает гримаса боли, но он тут же сгоняет ее, когда вперед бросается новая шеренга солдат.