Заземление - Александр Мелихов

Он и здесь, на двести тридцать километров заступивши за полярный круг, начинал проповедовать Новый Завет, но крестьянам почему-то быстро надоело. Зато в том самом жилище, которое он с непривычки принял за кучу навоза, ему случилось крестить двух малых детей.

У меня не было ничего: ни облачения, ни требника, и за неимением последнего я сам сочинил молитвы, а из полотенца сделал подобие епитрахили. Убогое человеческое жилье было так низко, что я мог стоять только согнувшись. Купелью служила деревянная кадка, а все время совершения Таинства мне мешал теленок, вертевшийся возле купели.

Круто. Савл ощутил невольное восхищение. А тем временем в Туруханске, откуда профессор-епископ был изгнан за чрезмерную популярность, в больнице умер крестьянин, которого изгнанник мог бы спасти, и разъярившиеся мужики с вилами, косами и топорами двинулись на сельсовет и ГПУ, так что туруханские власти от греха поспешили вернуть реакционера обратно.

В середине лета, не помню точно, в какой форме, я имел, как мне казалось, предсказание от Бога о скором возвращении из туруханской ссылки. Я ждал с нетерпением исполнения этого обещания, но шли недели за неделями, и все оставалось по-прежнему. Я впал в уныние и однажды в алтаре зимней церкви, которая сообщалась дверью с летней церковью, со слезами молился пред запрестольным образом Господа Иисуса Христа. В этой молитве, очевидно, был и ропот против Господа Иисуса за долгое невыполнение обещания об освобождении. И вдруг я увидел, что изображенный на иконе Иисус Христос резко отвернул Свой пречистый лик от меня. Я пришел в ужас и отчаяние и не смел больше смотреть на икону. Как побитый пес пошел я из алтаря в летнюю церковь, где на клиросе увидел книгу Апостол. Я машинально открыл ее и стал читать первое, что попалось мне на глаза.

К большой скорби моей, я не запомнил текста, который прочел, но этот текст произвел на меня прямо-таки чудесное действие. Им обличалось мое неразумие и дерзость ропота на Бога и вместе с тем подтверждалось обещание освобождения, которого я нетерпеливо ожидал.

Я вернулся в алтарь зимней церкви и с радостью увидел, глядя на запрестольный образ, что Господь Иисус опять смотрит на меня благодатным и светлым взором.

Разве же это не чудо?!

Это и есть главное свойство врожденной религиозности — к своим субъективным впечатлениям относиться как к реальным фактам. Так что, когда последний в навигацию пароход ушел без него, отец Лука проводил его радостной улыбкой. И Господь его действительно не оставил, всего через три месяца послав ему небольшую варикозную язву голени с ярким воспалением кожи вокруг нее. Язва оказалась основанием для перевода в Красноярск.

Тяжкий путь по Енисею был тем светлым архиерейским путем, о котором при отходе последнего парохода предсказал мне Сам Бог словами псалма Тридцать первого: «Вразумлю тя и наставлю тя на путь сей, воньже пойдеши, утвержу на тя очи Мои». Буду смотреть, как ты пойдешь этим путем, а ты не рвись на пароход, как конь или мул, не имеющий разума, которого надо направлять удилами и уздою.

Мой путь по Енисею был поистине архиерейским путем, ибо на всех тех остановках, в которых были приписные церкви и даже действующие, меня встречали колокольным звоном, и я служил молебны и проповедовал.

А с самых дальних времен архиерея в этих местах не видали. В большом селе, не доезжая 400 верст до Енисейска, меня предупредили, что дальше ехать нельзя — опасно, так как на Енисее образовалась широкая трещина во льду, а у берегов вода широко вышла поверх льда, образовав так называемые «забереги», да и дороги в прибрежной тайге не было. Но мы все-таки поехали.

Доехали до широкой трещины через всю реку шириною больше метра. Увидели, что в ней тонет лошадь с санями, которую тщетно старается вытащить бедная женщина. Помогли ей и вытащили лошадь с санями, а сами призадумались, что делать.

А потом разогнались и перескочили. И на все удовольствие ушло каких-то полтора месяца.

Снова триумфальные операции, вежливое обращение чекистов, возвращение в Ташкент, встреча с родителями и детьми, конфликт с местным священником, требовавшим нового освящения Сергиевского храма после епископа-обновленца, — и в итоге увольнение «на покой» в двадцать седьмом году.

Весной 1930 года стало известно, что и Сергиевская Церковь предназначена к разрушению. Я не мог стерпеть этого, и, когда приблизилось назначенное для закрытия церкви время и уже был назначен страшный день закрытия ее, я принял твердое решение: отслужить в этот день последнюю Литургию и после нее, когда должны будут явиться враги Божии, запереть церковные двери, снять и сложить грудой на средине церкви все крупнейшие деревянные иконы, облить их бензином, в архиерейской мантии взойти на них, поджечь бензин спичкой и сгореть на костре… Я не мог стерпеть разрушения храма… Оставаться жить и переносить ужасы осквернения и разрушения храмов Божиих было для меня совершенно нестерпимо. Я думал, что мое самосожжение устрашит и вразумит врагов Божиих — врагов религии — и остановит разрушение храмов, колоссальной диавольской волной разлившееся по всему лицу земли Русской.

Однако Богу было угодно, чтобы я не погиб в самом начале своего архиерейского служения, и по Его воле закрытие Сергиевской церкви было почему-то отложено на короткий срок. А меня в тот же день арестовали.

23 апреля 1930 года я был в последний раз на Литургии в Сергиевском храме и при чтении Евангелия вдруг с полной уверенностью утвердился в мысли, что в этот же день вечером буду арестован. Так и случилось, и церковь разрушили, когда я был в тюрьме.

В своей знаменитой пасхальной проповеди св. Иоанн Златоуст говорит, что Бог не только «дела приемлет», но и «намерения целует». За мое намерение принять смерть мученическую да простит мне Господь Бог множество грехов моих!

А о том, что самоубийство смертный грех, нет и проблеска мысли. Прирожденная религиозность: что им их глубина скажет, то и есть высшая истина.

Савл старался все это фиксировать с полнейшим хладнокровием, но невольно нарастающее изумление было готово вот-вот перейти во что-то вроде благоговения. Как количество переходит в качество, потому что ничего особенно нового новый арест уже не открывал — привычная рутина: голодовка, приближение смерти, смягчение режима из Москвы, арестантский вагон до Котласа, сотни необыкновенно крупных черных вшей, лагпункт Макариха, гнилые бараки, потоки воды через дырявую крышу, эпидемия тифа, семьдесят трупов ежедневно, Архангельск, снова успешные операции и твердая бугристая опухоль у себя самого, разрешение на операцию в Ленинграде, доброкачественность опухоли, — все мимоходом, ибо касается только тела. И вот наконец первое потрясение: служба в ленинградском монастырском храме.

Когда приблизилось время чтения Евангелия, я вдруг почувствовал какое-то непонятное, очень быстро нараставшее волнение, которое достигло огромной силы, когда я услышал чтение. Это было одиннадцатое воскресное Евангелие. Слова Господа Иисуса Христа, обращенные к апостолу Петру, — «Симоне Ионин, любиши ли Мя паче сих?.. Паси овцы Моя» — я воспринимал с несказанным трепетом и волнением, как обращение не к Петру, а прямо ко мне.