Черный буран - Михаил Щукин

Вдвоем мы в лодочку садились

И тихо плыли по реке,

Но вдруг кусты зашевелились,

Раздался выстрел роковой.

Старик, внимая песне, теребил корявыми пальцами седую бороду, морщился худым морщинистым лицом, и казалось, что он сейчас заплачет. Но глаза его были сухими. А парнишка вел дальше:

Злодей пустил злодейску пулю,

Убил красавицу сестру.

Сестра из лодочки упала,

Остался мальчик я один.

Взойду я на гору крутую

И сверху гляну на село.

Горит село, горит, родное,

Горит вся родина моя…

Закончилась песня, и оборвался голос, будто упал с обрыва.

Все четверо долго молчали. Потрескивали, догорая, щепки в костерке, шумел дождь, утрачивая понемногу свою первоначальную силу.

— Вот и у нас, как в песне, — вздохнул старик, — нагрянули, не чехи, правда, а свои, и за то, что сын у меня в партизанах, сожгли дотла все хозяйство, невестку ссильничали, она позору не вынесла, удавилась. А Сеню головой об забор били, допытывались — где отец? Он и ослеп после этого. Не успели оклематься — про сына пришла весточка: погиб он. Такая вот песня, милый человек, сложилась. Дождь-то, кажись, затихает? Может, вместе, ребята, тронемся? Кучкой оно веселее.

— Нет, дед, у нас своя дорога. Прощай. — Василий поднялся, кивнул Степану и первым вышел из дверного проема под дождь, который все еще кропил землю.

— Куда мы теперь, Василий Иванович? — спросил Степан.

— Домой, — коротко ответил Василий и пошел крупным шагом, не оглядываясь на сарай, в котором остались у затухающего костерка дед и внук.

2

Эта нечаянная встреча и горькая песня, спетая слепым парнишкой, долго еще помнились Василию, заставляя его мучиться в нелегких раздумьях: сколько времени продлится странная эта война, чем она закончится, и до каких пор придется ему скрываться с ребятами посреди глухого бора, на берегу протоки? Весь век не просидишь… Порою одолевало его странное желание — поднять по боевой тревоге свой маленький отряд, уйти из опостылевшего лагеря и безоглядно ввязаться в общую драку. Но возникал простой и пугающий вопрос: за кого воевать? Василий спотыкался в своих раздумьях, словно запинался о высокий порог, и никаких шагов к перемене своей нынешней жизни не делал. Только строже закручивал гайки, не давая ребятам даже малых послаблений, не оставляя им ни одной свободной минуты. Знал, что безделье хуже ржавчины разъедает человека, что может оно подточить любой, самый прочный стержень. Поэтому ребята не только несли караульную службу, выполняли все хозяйственные работы, но и осваивали строевой шаг, стреляли по мишеням и учились штыковому бою. Вечером, добираясь до своих топчанов, падали замертво, чтобы завтра, по команде проснувшись, все начать снова.

На короткое время отвлекло Василия от раздумий одно происшествие, нарушившее обычное течение жизни. Степан сучком наколол в бору ногу, по деревенской привычке послюнил осиновый листок, пришлепнул к ранке и забыл — не в первый раз, подсохнет и заживет. Не зажило. Через несколько дней ногу разбарабанило так, что нельзя было в сапог засунуть, а скоро и не до сапога стало — Степан свалился пластом, губы обметало нутряным жаром, они потрескались; корежило и скручивало парня, словно он на костре горел.

Недолго думая, Василий взял с собой братьев Сидоркиных и отправился в город. Ночью они влезли прямо в дом к доктору Обижаеву, связали его, заткнув рот тряпкой, дотащили по темным переулкам до берега, погрузили в лодку и сплавились вниз по течению до самой протоки.

Вытащив лодку на берег, доктора развязали, вытащили изо рта тряпку, и он, разминая затекшие руки, вдруг огорошил их:

— Слушайте, идиоты, вы не могли сказать — для какой надобности меня тащите? Я бы тогда собрался, как следует. Вы хоть инструменты мои взяли?

— Взяли, Анатолий Николаевич, — смутился Василий, — все, что под руку попало, вот сюда сгреб, в мешок. Захар, давай мешок! Скальпели, пинцеты в саквояже вашем.

— Ой ты! Рожа разбойная, он еще про пинцет со скальпелем знает! Ладно, ведите. Неужели по-человечески нельзя было объяснить?

— А как вы догадались, что для Степкиного леченья нам нужны? — не удержался и спросил Захар.

— По звездам, молодой человек, экая ты дубина.

В лагере доктор Обижаев провел четыре дня, вытаскивая Степана, как он ругался, почти с того света; еще сутки бы протянули — и никакая помощь бы уже не потребовалась. Когда стало ясно, что Степан пошел на поправку и что самое страшное осталось позади, Василий пригласил Обижаева к своему столу, усадил, как почетного гостя, и принялся угощать, извиняясь при этом:

— Прощенья просим, Анатолий Николаевич, за неудобства. Выхода у нас иного не было. Вот и пришлось без спроса в дом залезать.

— Кстати, вы дом-то хоть закрыли? Хотя, впрочем, воровать у меня все равно нечего.

— Закрыли, как положено, на замок. И ключик вот от замка, целенький, держите.

Обижаев сунул ключ в карман, недовольно буркнул:

— Хоть на это ума хватило. Ладно, наливай своего зелья, выпью да поем, а то проголодался изрядно, пока с вашим бедолагой возился.

Они чокнулись кружками, выпили, и Обижаев, закусывая, подробно рассказал, как дальше следует лечить Степана. Никаких вопросов: кто они такие и почему прячутся посреди бора — он не задавал, словно его это абсолютно не интересовало. Василий был ему за это благодарен: не надо выкручиваться и чего-то врать. Но свой вопрос, который таил до времени, не удержался и задал:

— А вы мельника Шалагина, Сергея Ипполитовича, случаем, не знаете?

— Знаю, без всякого случая.

— Как он живет? Дочь у них не объявилась?

В последние два с лишним месяца Василий никак не мог выбрать время, чтобы добраться до города и побывать у Шалагиных, поэтому и задал свой вопрос.

— Погоди-ка, погоди, — Обижаев положил ложку на столешницу, вгляделся в Василия внимательней, — уж не тот ли ты, Василий Иванович, конокрад, который чуть было Антонину Сергеевну не умыкнул от родителей? Можешь не отвечать; ответ, как говорится, на лице написан. А что касается нынешней жизни Сергея Ипполитовича… Живет, как прежде. Правда, супруга прихварывать у него стала в последнее время. А дочь, то есть Антонина Сергеевна, не объявлялась. По крайней мере я об этом ничего не знаю. Я удовлетворил твое любопытство? Вот и славно. Наливай еще, Василий Иванович, на сон грядущий. Я сейчас спать отправлюсь, а завтра, уж будь любезен, верни меня, откуда взял.

На следующий день Василий сам доставил доктора Обижаева к перевозу на Оби, где они и попрощались, пожав друг другу руки. Василий уже поднимался по берегу, когда Обижаев неожиданно окликнул его:

— Подожди, — быстрым шагом подошел к нему, наклонился почти к самому уху и прошептал: — Соврал я тебе, братец. Получили Шалагины недавно весточку от Антонины Сергеевны. В Харбине она. И они туда же собираются, говорили, что через месяц уезжают.