Каиново колено - Василий Дворцов

Чтобы спрятаться в пустыне, нужно обратиться верблюдом. Чтобы быть незаметным в отеле, нужно стать японцем. Японским туристом. Сергей влажными ладонями гладко прилизал свои, как оказалось, так бесценно черные волосы назад, сократил длину носа приспущенными очками и сощурился. Ждать пришлось совсем недолго: из лифта вывалило сразу человек десять. Очень даже замечательных, невысоких, черных, почти все в очках, громко и весело скалящихся японцев, мимо околотуалетной ниши топающих к выходу. Оставалось только тоже оскалиться и такими же веселыми шажочками пройти сквозь сеть сыскарей с фотографиями разыскиваемого преступника. Тупые копы даже не шелохнулись. Ну, да, русские бандиты — это вам не нинзя, как же их не заметить?

Горло не отпускало. Телефон внимательно отпикивал вслед его трясущимся пальцам. Отсвечивающий неоновым фонарем никель коробки мешал разглядывать кнопочки. Все, все, все, все тринадцать штук выдавлено. Ожидание. Гудок. Второй. Третий… Восьмой! Да где же ты, черт побери! Ага, щелкнуло.

— Hello! Speak you. — Голос непробиваемый.

— Hi! — Почему-то засипел Сергей. Что уж, ему теперь все время только шепотом? — Это я. Я, Сергей. Ты слышишь?

Дурацкий вопрос для американской цивилизации, это у нас там с растущим расстоянием нужно кричать все сильнее. Кто разговаривал с Хабаровском, тот знает. А у них здесь она бы его шепот и из Аляски услыхала.

— Ты зачем мне звонишь? Ты же понимаешь, что этого нельзя делать.

— Лариса, это какой-то бред.

— Тихо. Перезвони мне на мобильный.

— Карточка кончается. Скажи, как к тебе добраться?

— Ко мне?! Ты что, с ума сошел. Никак.

— Лариса!

— Забудь! Никак и никогда.

И короткие гудки. Если чуть-чуть дать эмоциям волю, то можно разбить трубку, раздолбать коробку, распинать пластиковую раковину. Или пойти против заветов Нечипоренка и сдаться. Что, в общем-то, однозначно. Рядом остановился расписанный, как старый индеец на боевой тропе, лакомой рекламой, явно неновый желтый «мерс». Жирный таксист, отрывая прилипшие к заду штаны, ленивой походкой прошаркал к телефону. Покосился на Сергея и, заслонившись спиной, стал набирать. Да-да, конечно. Сергей, было, совсем отошел. Потом сам заслонился, аккуратно-аккуратно вынул из свертка одну десятидолларовую бумажку. Дождался окончания испанских реплик и помахал рукой:

— «The Crystal pier»?

— Ten.

— OK!

Вот и все. Покатили. Машина медленно отекала залитые ярым витринным светом углы, из всех шести динамиков вязко отстукивал реп, и, если бы работал кондиционер, то как хорошо бы было из-за зеленоватого «мерсовского» стекла наблюдать чужой город.

— Pole? Russian?

— No, Ukrainian.

Поверил? Про русского, находящегося в розыске, наверняка уже объявили по всем местным новостям. По авторадио точно.

— At you in a «Crystal pier» someone waits?

— Yes!

— But, look. I have good girls. Very young. And clean.

— Next time.

— ОК! Take my telephone.

Ну, в этом все таксисты одинаковы: девочек за полцены. И за полгарантии. Сзади приблизилась, повисела рядом и обогнала, молча посверкивающая мигалкой, длинная бело-синяя полицейская машина. Конечно же, шоферюга очень внимательно следил за его лицом через зеркальце. Только, родной ты наш, мы ведь по системе Станиславского работали, по школе переживания, что потоньше вашего принципа показа. Для наглядности преимуществ русской актерской школы Сергей еще и позаглядывал вслед с совершенно нелепой улыбкой восхищения американской службой правопорядка: вот они, живые Белуши, Сталоны и Сигалы.

Подождав на пустом широком белом крыльце, когда красные габаритки немного уменьшатся, он, руки в брюки, очень непринужденно спустился по ступеням, и, как бы сам по себе гуляя, побрел к простреленному прожекторами в километровую глубину пляжу. Еще раз убедившись, что за ним никто не следит, уже быстрее направился к жиденькой пальмовой рощице, черным высоким частоколом растянувшейся по самому гребню холма. Сзади, с освещенной низкими фонарями террасы, опять звучала ламбада, там пили и танцевали веселые беззаботные компании и парочки, иногда отделяясь, чтобы романтично, но неопасно побродить в густой южной темноте на фоне мерцающего мириадами подлунных звездочек залива. До чего же у них тут все ухожено. Плюнут некуда. По гладенькой асфальтной дорожке меж выстриженных и вычесанных кустиков он поднялся до гребня. Слева внизу до самого горизонта чуть дышал уставший от своей древности и бескрайности, достигший ночной самадхи Океан. Справа, также до горизонта, суетливо и взахлеб колотился миллионами сердец продающий и покупающий все и вся курортный Город. Отсюда Сан-Диего обрисовывался контуром гигантского ящера с чешуйчатым гребнем небоскребов, далеко откинувшего хвост и понурившего крохотную головку вилл острова на длинной-длинной шее моста. Ночь выявила его истинную цельность, единство сущности и физиологической нераздельности всех мириад его утробных обитателей, его составляющих. Это днем может казаться, что у каждого жителя есть собственное лицо, мнение, судьба. Но это полуденный мираж. А вот ночь приоткрыла их тайну: во всех этих, как бы таких разделенных личных сложностях, главное — их общественная функция. Город во всех своих жителях — есть божественно спроектированная социальная многоклеточность единого социального организма. Все по Гоббсу. И по Волошину:

И вот, как материк, из бездны пенной,

Взмыв Океан, поднялся Зверь зверей —

Чудовищный, огромный, многочленный…

Толпы микроскопических инфузорий, взаимосогласно составляющих сложнейший синтез коллективных органов, днем и при близком рассмотрении вполне походили на людей. Да, они почти хаотично тянулись друг к другу или конфликтовали, делились по половым или финансовым признакам, выстраивали интеллектуальные и физические пирамиды — но, при этом, в общей совокупности были всего лишь токами слизи внутри ночного ящера.

Ночь для Земли и человека… Через холм, прямо над Сергеевой головой, от города, как от жуткой электрической турбины, просто физически больно струились плотные магнитные потоки избытка прижатых теснотой желаний и освобожденных допингами страстей, потоки восторга, ужаса, и лучи отчаянья, отчаянья не успеть чего-то такого еще попробовать и поиметь, прежде чем пропадет само это желание пробовать. Сквозь ночной воздух свистели радиоволны, испускаемые рождением, ростом, размножением, старением и умиранием миллионов микроскопических частиц, планомерно используемых в гудящей и дрожащей топке этой неведомо кем сконструированной и для какой цели запущенной турбины. И все эти искривленные притяжением планеты истекающие силы без всплесков тонули в равнодушной безответности океана.

…В звериных недрах глаз мой различал

Тяжелых жерновов круговращенье,

Вихрь лопастей, мерцание зерцал,

И беглый огнь, и молний излученье…