Дом у кладбища - Джозеф Шеридан Ле Фаню

Так, значит, он все же побывал в Вязах и она была к нему несправедлива.

— Да, сплю наяву, — проговорил капитан затем в своей обычной манере, — а пора бы уже пробудиться — и в путь.

— Так вы и в самом деле уезжаете?

Никто бы не догадался по голосу Лилиас, какое странное ощущение она сейчас испытывает.

— В самом деле, — отозвался Деврё своим обычным тоном. — За холмы, в далекий край; и уверен, вы первая пожелаете старому другу доброго пути.

— Желаю; конечно, желаю.

— А теперь пожмем друг другу руки, мисс Лили, как в старые добрые времена.

Она протянула ему свою честную маленькую ручку, он обхватил ее своей жилистой, но изящной ладонью и стал рассматривать с сумрачной улыбкой, а Лилиас тоже улыбнулась и произнесла:

— Прощайте.

Она боялась, что он сейчас заговорит, а она не будет знать, как ответить.

— И все же кажется, мне еще очень многое нужно сказать.

— А мне еще очень многое нужно прочитать; вот, посмотрите. — Она встряхнула развернутое письмо старой мисс Уордл и вложила в улыбку едва заметную долю комической досады.

— Очень многое, — согласился он.

— Еще раз прощайте.

— Прощайте, дорогая мисс Лили.

И затем он, как и раньше, смерил ее загадочным взглядом и ушел; а она опустила глаза на письмо. Он достиг дальнего луга, где тропа огибала купу тополей и скрывалась из виду. В этом месте он обернулся, быть может, в последний раз, перед тем как исчезнуть навсегда, — этот странный красавец, благодаря которому немало часов протекло так приятно; как дерзок он был со всеми прочими и как нежен с ней; она могла бы — думалось ей — сделать из него все, что угодно: героя или полубога! Она знала: один взгляд — и он вернется и бросится, быть может, к ее ногам, но она не в силах была подать даже такой ничтожный знак. Она стояла, притворялась, что читает письмо, и не видела ни слова. «Ей нет до меня дела; и все же — подобных ей свет не видал. Нет, я ей безразличен», — думал он, и она позволяла ему так думать, но сердце ее отчаянно билось, и она чувствовала, что еще немного — и у нее вырвется крик: «Вернись!.. Моя единственная любовь… Мой милый… Я без тебя умру!» Но она не подняла головы. Она все читала письмо старой мисс Уордл, снова и снова — те же полдюжины строчек. А когда через пять минут она подняла глаза, по плотным листьям седых тополей пробегала рябь от ветра, а его не было; из деревни доносилась сладостно-жалобная мелодия, и Лилиас показалось, что внезапно деревня опустела, а с ней и весь мир.

После такого прощания, в особенности если при этом стало явным нечто тайное, человека охватывает иной раз, говорят, вначале возбуждение, а уж затем — холод и боль разлуки. Возвратившись домой, Лили обнаружила, что забыла все мелодии, кроме странной песенки «Ручей бежал между ними»; она оставила клавикорды и через застекленную дверь вышла в сад, но не нашла в себе прежнего интереса к цветам; в саду было одиноко, подкралось беспокойство, словно бы ей предстояло отправиться в поездку или услышать необычные новости; и тут она вновь подумала о полковнице Страффорд: та, скорее всего, уже успела вернуться из Дублина, а повидаться с милой старой дамой было бы любопытно хотя бы потому, что полковница недавно возвращалась по той самой дороге, по которой уехал он, и могла его повстречать; так или иначе, вдруг о нем зайдет разговор, вдруг выяснится, вероятно ли, что он вернется, вдруг полковница станет рассуждать о нем или даже просто упомянет его имя — Лилиас было интересно все, сознавала она это или нет. Поэтому она отправилась в Королевский Дом, и миссис Страффорд оказалась на месте; последовал поток занимательных новостей: о «роскошном нассауском дамасте», встреченном у Хотона в Куме (он произвел на полковницу неизгладимое впечатление), о том, как она выбрала себе у Мюзик-Холла новые нанкиновые тарелки и прекрасные овальные блюда и как ночного сторожа Питера Рейби казнили вчера утром за убийство мистера Томаса Флемминга с Томас-стрит (на преступнике были шерстяные штаны); наконец дошла очередь до Деврё — миссис Страффорд поведала, что полковник получил письмо от генерала Чэттесуорта, «который, между прочим…» (последовало длинное отступление, Лили выслушала его с большим удовольствием, как вы понимаете); генерал, как выяснилось, не очень рассчитывал на то, что Деврё вернется в Чейплизод и Королевскую ирландскую артиллерию; и полковница сменила тему, а Лили долго сидела, ожидая, что та вновь заговорит о Деврё, но так и не дождалась. И маленькая Лили ушла из Королевского Дома в большей задумчивости, чем пришла.

А когда время близилось к восьми — кто это подошел к ее дверям и энергичным двойным ударом спугнул ворон с ветвей старых вязов? Не кто иной, как тетя Ребекка; сопровождал ее ни больше ни меньше сам доктор Тул, при полном параде, а замыкал процессию старый лакей Доминик.

Доктор был слегка не в духе: получив вызов из Белмонта, он явился туда расфранченный и готовился выписать рецепт тете Ребекке или мисс Гертруде, а вместо этого ему пришлось — без всякой корысти, благотворительности ради — совершить с энергичной мисс Ребеккой прогулку в добрых полмили по Инчикорской дороге, к одру болезни одного из ее не ладивших с законом пенсионеров. Уже не впервые веселый маленький доктор бывал вовлечен таким образом любезной леди в чисто филантропический акт. Однако он не мог позволить себе взбунтоваться, а отыгрывался на злостных притворщиках — пациентах, которым, в отместку за свои хлопоты и унижение, прописывал вытяжные пластыри и прочие сильнодействующие средства.

— Мы завернули к тебе, Лили, дорогая, по пути к бедному славному Пату Дулану — боюсь, он недолго протянет. Доминик!.. У него мозговая горячка.

Доктор тихонько фыркнул, а тетя Бекки продолжала:

— Ты знаешь, что бедняга только-только вышел из тюрьмы, где страдал совершенно безвинно. Несчастный Дулан так же невиновен, как ты, дорогая, или я, или крошка Спот. — Тетя Бекки нацелила веер, как пистолет, в голову этого примечательного четвероногого. — Незаслуженная беда разбила его сердце, это и вызывало болезнь. Хотела бы я, чтобы ты послушала этого доброго невезучего малого… Доминик! — И тетя Бекки вышла в холл переговорить со слугой.

— Послушать его! — заговорил Тул, пользуясь ее кратким отсутствием. — Неплохо бы послушать этого пьяного мерзавца! Да у него бы и сам царь Соломон ничего не понял. Первого числа она дала этому грабителю — поверите ли, мадам? — две гинеи, клянусь Юпитером; а виски стоит всего лишь шесть пенсов пинта, и он, конечно, пил всю неделю, не просыхая ни днем ни ночью. Как же, мозговая горячка! Премиленькая беленькая горячечка; от чего бы еще ни в чем не повинному ворюге отправляться к праотцам.

Последнее то слово доктор прошипел и вдобавок злобно хихикнул.

— И вот, моя дорогая, — продолжила, вернувшись, тетя Бекки, — любезный доктор Тул, наш добрый самаритянин, взялся его пользовать, из чистой любви к ближнему, и бедняга отблагодарил его — своим благословением.