Собрание сочинений. Том 2. Последняя комедия. Блуждающее время. Рассказы - Юрий Мамлеев

— А где сам Труп-то живет?

— Адрес не дал. Но в субботу договорились встретиться. — Павел умолил Черепова добыть для него адрес Трупа.

— Нужен он мне позарез, без него жизнь концами не сходится, — бормотал Павел.

Черепов подтверждал…

До субботы оставалось пять дней. Павел решил уединиться. Раньше он иногда отдыхал от московской метафизической истерии, от неразрешимости противоречий, от бесконечных встреч, попоек на даче в Загорянке, доставшейся от родственников. И сейчас он решил отдохнуть там до субботы — не от людей и встреч, хотя Таня говорила ему: «После всего, что случилось, ты так изменился, что даже твои постоянные девочки, любимые Галя и Соня, сбежали от тебя, не понимая, конечно, в чем дело. Достаточно было им поглядеть на тебя».

Нет, отдохнуть надо было от ощущения того, что прошлое есть, что время превращается в пространство, — но что все равно Веры как будто нет. На природе (дача была в березках и елях), все это как-то легче переносилось. Да и ожидание Никиты, «человека будущего», становилось в лесу веселей. «Какой ни есть, а будущий, сокровище наше неподдельное», — издевалась Таня.

…Первые два дня на даче прошли неплохо, но походили на похороны времени. Павел разговаривал в основном с деревьями, зная чуть-чуть язык общения с ними. Больше всего любил он молодую березку, приютившуюся между двумя громадными елями, и особенно кусты вокруг нее:

На четвертый день Павел лег спать поздно, по обыкновению в маленькой комнатке на первом этаже. После истории с провалом в прошлое он вообще забыл о собственной безопасности: ночью спал, к примеру, на даче с открытыми окнами, хотя времена были тревожные. Но Павел меньше всего боялся бандитов и, скорее, не помнил, существуют они или нет. Да и «углы» почему-то обходили его стороной: они ведь народ чувствительный ко всему непохожему. Сон Павла в начале ночи был настолько глубок, что там на дне покоя ни одна капля, ни один шорох сознания не возмутил его. Возмутило его легкое прикосновение из внешнего мира. Но внешний мир казался ему из глубин сна потусторонним. Все же он очнулся слегка, хотя сознание было окутано бесконечностью ночи.

— Ты любишь меня? — услышал он шепот и увидел Безлунного, сидящего у него в ногах на постели, такого же аккуратненького, румяненького, толстенького, каким он был тогда, в день встречи у памятника Гоголю. Точно времени для него не было.

А Павел замер, как в сказочном бытии.

— Люби меня, Паша, люби, — услышал он, — мы с тобой в такие ураганы попадем, в такие завихрения и тоннели провалимся, что ой-ей-ей… Далеко, далеко подзалететь надо… О, какие времена будут, не о человечестве говорю, что — человечество… — глубокий вздох дошел до Павла и погрузил его в еще большее затмение. — А ты, Паша, правильно Никиту ищешь… Это прямой путь… Не в ад, не думай… Узнаешь когда-нибудь.

И вдруг Павел увидел-почувствовал, что глаза Безлунного расширились, все человеческое, если и было, исчезло в них, но зато внутри глаз, сияя оттуда, стояла луна или какое-то лунное божество, но холодное и великое в своем отчуждении. Эти глаза втягивали в себя. В этот момент сознание Павла вернулось к Нулю. Может быть, кругом была ледяная ночь, но Павел уже не знал об этом. Исчез и Безлунный, во всяком случае, Павел не осознавал его присутствия. Впоследствии Павел решил, что это было спасением. Хотя, что, собственно, ему угрожало? Но впервые он почувствовал, что есть что-то более ужасное, чем смерть. Но объяснить это было невозможно…

Тем не менее, вопреки всему, проснулся он с твердым намерением продолжать поиск провала и поиск Никиты. Последовать совету Безлунного. Была ли это проекция, «сверхъестественный» приход, или Безлунный пожаловал в теле — его это не интересовало. Если есть что-то более жуткое, чем смерть — значит, так надо. Ужаса не надо бояться, это естественное состояние. Более того, его нет.

Труп пил крепкий чай у себя. Квартирка, которую получил Труп, поражала своим несоответствием чему-либо. По ее внутреннему виду было невозможно догадаться, кто в ней жил: ученый, убийца, поэт, рабочий, кот, или в ней вообще никто не жил.

Но Семену Кружалову было все равно. К этому времени из Семена Кружалова стал уходить труп. Он выходил из него медленно, постепенно превращаясь в тени на стенах его комнаты. В этом уходе оказалась виновата Марина, Семен, простой дикий человек, в котором скрыта была, как и во многих таких, потаенная интуиция, до глубин нутра воспринимая речи Марины, ее слова, ее выражения, обрастал ими, вбирал вовнутрь. А когда был уже готов, увидел глаза Марины, их тайную даль. Это ошеломило его, за пеленой смерти, окутавшей мир, виделось ему в глазах Марины нечто исчезающее, но это уже было дальше смерти и бесконечней ее. Во всяком случае, так он воспринимал мерцание ее глаз. И этого ему было достаточно. Это мерцание стало выдавливать из него дышащий в нем труп. Более таинственное, чем последняя Смерть, убивало его. Семен холодел, и в этой квартире завершался уход: Кружалов долго неподвижно сидел в кресле и чувствовал, как ум его оживает и идет куда-то в За-Смерть, а труп внутри растворяется, и его живые проекции скачут по стене в невиданной пляске мертвой жизни. Душа его наполнялась большей тайной, чем небытие.

Семен таращил глаза и уже не называл себя трупом. Но тени живого, но уже распадавшегося трупа, еще долго плясали на стене, угрожая последней схваткой. Несколько дней Кружалов не выходил из комнаты.

Потом, когда танцы на стене затихли, вышел на улицу, чувствуя, что трупа внутри нет. Это не означало, однако, что он возвратился в мир. Напротив, это означало, что краем ума своего он коснулся не мира, на котором лежит печать смерти, а сферы, которая простирается За-Смертью, потому что именно ее он увидел в глазах Марины.

Но тайна принесла освобождение. Семен никак не мог понять, что же будет дальше и что это за сфера За-Смертью, он только ощутил ее мерцание, но и это было ударом. Хватит с него и того, что труп, не выдержав мерцания глаз, ушел, тоже растворился в нем самом, лишившись центра своей жизни. А тени пусть пляшут, и запах живой смерти еще исходит изо рта. Семен был человек простой, но он знал то, что не знали многие другие: Марина уже почти не человек, это в ней прошло.

Может, только диковатый старичок какими-то мгновениями (если говорить об обитателях подвала), спрятавшись от крыс, мог бы сейчас понять Семена и полюбить. А Марина уже была далеко. Но неужели быть человеком — это болезнь? Такой вопрос мог вызывать в Семене только смех. И он, сидя опять в кресле, повторял про себя: диковатого старичка-то, в сущности, кроме него никто и не просекал по-настоящему. Мало ли он шумел, это была одна форма.

И тут пришел Никита. Дело в том, что Кружалов, когда уходил из подвала (надо сказать, все было не так просто: подвал и жизнь в нем тайно спонсировал какой-то безумный новый русский), решил взять к себе какое-то воплощенное воспоминание о подвале. О его темноте и отрешенности. «Лучше Никиты ничего не найдешь», — решил он. И в последний свой незаметный день пребывания в подвале Семен отозвал в сторонку Никиту, который как раз возник, и дал ему адрес, уговаривая приходить. Семен, правда, и не надеялся, сомневаясь даже в том, что Никита умеет читать.