Карнавал мистических историй - Ирэн Блейк

они стали крошиться. Вообще, не знаю, как он смог бежать с такой травмой.

Еды очень мало, как и воды. Герман выглядел плохо, его тошнило и лихорадило. Гнойники на ногах вскоре взорвались белой плесенью, быстро и жадно облеплявшей кожу.

— Сейчас бы снотворное или пистолет. Не хочу превратиться в одну из тварей… — рычал он от боли.

Утешать, обнадёживать мужчину бесполезно, я молчала и слушала, а внутри всё горько сжималось и выло.

Вскоре Герман мог только ползти и всё чаще срывающимся голосом умолял найти ему что-нибудь острое.

Скрепя сердце, я принесла ему осколок зеркала, проклиная все эти словно клонированные отделы с бесполезными шмотками и бижутерией. Герман криво улыбнулся, разом похудевший и постаревший, затем отдал мне прибор и наказал только одно: спастись.

Оставлять его невыносимо тяжело, но я это сделала.

… От голода кружилась голова, я кормила крохотными кусочками Варюшу. Воды уже нет, и мы по глотку из трубочки пили яблочный сок с мякотью.

Неожиданно к нам прибилась кошка Мурка: худющая, шипящая, с диким взглядом, но живая. А Варя радовалась её появлению и втихаря делилась с ней сухариками.

Я же, когда дочка спала, гнала кошку прочь, но она не уходила, наглая морда. Ох, наглая.

Утешало, что зелёный огонёк на приборчике разгорался всё ярче.

Как-то Мурка принесла птичку, маленькую жёлтую канарейку. Выпустила из пасти тушку и самодовольно смотрела на меня: мол, угощайся, я не против. А Варька грозила ей пальцем, ругала и плакала, прижимаясь ко мне: «Мамочка, так птичку жалко…»

Ой, ёлки, туго же я от голода соображаю. Откуда здесь может быть птица? Конечно же, из зоомагазина. Я внимательно смотрела на сытую умывающуюся лапой кошку и, как в бреду, приговаривала: «Мурка, Мурка, выведи нас туда, где есть пища». Мурка и вывела — точнее, мы за ней пошли.

Пришлось неимоверно долго ползти в местах, где потолок почти соприкоснулся с полом, да петлять в коридорах, щемиться в узких дырах в стенах, воняющих аммиаком и гнилью.

Там действительно нашёлся отдел с зоотоварами. Рассыпанный на полу корм я жрала горстями, и Варюша, распробовав, лопала, не брезговала.

Жаль, в аквариумах вода заплесневела, и вся рыба плавала кверху брюхом. Птичья клетка открыта настежь, вторая клетка тоже, на полу — обглоданные кости и яркие перья. Мурка поохотилась на славу.

В крохотной каморке, за стеллажами с товарами, прятались стол, электрочайник и практически пустой кулер с водой. А электрочайник, к нашей радости, полон! Вот и не говорите мне, что не бывает чудес на свете.

Кошка улеглась у кассы, мы с Варькой — в подсобке. Наконец-то напившись и наевшись, от сытости на ногах стоять не могли, задремали.

… Гул давил уши, ныли кости, стучали зубы, из носа капала кровь — и казалось, что от запаха аммиака мы задохнёмся. Белый свет окружал со всех сторон, ослепляя. Глаза слезились, сердце бухало в груди. Стены сдвигались. Пол объяли белые язычки пламени.

Варюша, крича, залезла на стол. Я сиганула за ней, в панике щурясь и пытаясь схватить дочку, чтобы взять на руки.

— Мамочка, где Мурка, мамочка? Мурочка…

Варюша, прикрыв ладошкой глаза, выла в истерике.

— Тише! Успокойся…

Пришлось встряхнуть дочку, чтобы привести в чувство. Она затихла, чтобы снова тут же захныкать.

Выскочила из подсобки — и обомлела. На стенах шары, огромные, вспучивающиеся от толчков изнутри. Нет… Нет. Нет!.. Снова вижу в одном шаре натянутое лицо Лёши, затем Зинаиды Михайловны, Пети и вот уже Германа.

Слюна вязкая, не сглатывается, а сердце колотится, собираясь вот-вот из груди выпрыгнуть.

Мы ползли по полу и всё равно застряли. Шар лопнул, освобождая в вихре «снежных» шариков белое тело с обезличенным лицом, безглазое, с одним только раскрытым ртом, в котором шевелилось что-то такое белесое, острое, изогнутое… Мерзость.

Никогда не молилась Богу, а сейчас прошептала: «Боже, помоги… Спаси дочку!»

Толкаю Варю вперёд. Дальше маячит открытая дверь. Там, к моему ужасу, тоже бело, там шуршит падающий псевдо-снег. Внутри меня зреет истерический крик, волосы вздыбились. И крик вырывается, когда «оно» хватает меня за ногу.

Отбиваюсь изо всех сил, лягаю существо. Удаётся достать, но теряю сапог. В него намертво вцепились белые гибкие пальцы. Как же холоден пол — через носок. Вовремя пригибаюсь, потолок снижается, и лампа задевает спину. Ещё один шар взрывается. Ещё одно тело со знакомым лицом прислушивается к звукам, ищет нас.

Варюша ползёт к выходу. Я, распластавшись, — следом.

В коридоре практически всё в мелких белых шариках. Стены, потолок. Только пол обычный, всё ещё видна плитка. Шарики шуршат и шевелятся. Звук играет на нервах, проникает под кожу болезненным зудом… Прикусила язык, лишь бы не кричать. Оборачиваюсь — фигуры стоят. В ожидании? Не решаюсь закрыть дверь.

Наконец поднимаемся на ноги. Белый коридор бесконечен. Куда идти — непонятно. Тёмных безопасных мест, дыр в стене, как и поворотов, нет.

Незаметно на полу всё чаще появляются белые крупинки, как очаги чужеродного заражения. С каждым пройденным метром их всё больше, и это настораживает. Не в ловушку ли идём? Но возвращаться поздно.

По тихому поскребыванию да шуршанию позади знаю: нас преследуют.

Стараюсь идти быстрее, но впереди коридор сужается, потолок нависает белыми наростами «снежных» шариков, стены всё толще, всё плотнее, облепленные теми же шариками.

Гудение — и белый свет бьёт из всех щелей, одуряюще-яркий. Пол дрожит под ногами. Стены шуршат. Впереди — тупик. Почти. Пространство узкое, наверное, и Варюша не пролезет. Но другого выхода нет.

Когда снимаю прибор с запястья, лампочка-глаз обнадёживающе ярко вспыхивает зелёным. Глажу Варюшу по волосам, в слезах объясняю дочке, что она должна ползти в проход — и ползти, пока не обнаружит тёмное место.

От моих слов глаза Варюши в панике расширяются. Она умоляет:

— Мамочка, не надо, не хочу туда одна, мамочка….

Худенькие плечики дочки сотрясаются от рыданий. Я сглатываю ком в горле и настаиваю:

— Варя, послушай, ты должна, ради меня, родная.…

Обматываю её тоненькое запястье ремешком прибора. Она