Тетушка Хулия и писака - Марио Варгас Льоса

– Правда, можно подумать, будто здесь – наше любовное гнездышко? – спрашивала тетушка Хулия. – Или это звучит вульгарно?

– Конечно вульгарно, и не надо так говорить, – отвечал я. – Но можно вообразить, что это Монмартр.

Мы играли в учителя и ученицу, и я объяснял ей: «вульгарно» означает то, что нельзя ни сделать, ни произнести. Я установил инквизиторскую цензуру над тем, что она читала, запретив всех ее любимых авторов, начиная с Франка Иерби и кончая Корин Тельядо[54]. Мы веселились, как дети. Иногда в «войне» против «вульгарности» со свойственным ему пылом принимал участие и Хавьер.

При чтении рассказа «Тетя Элиана» присутствовали также Паскуаль и Великий Паблито – они уже сидели в комнате, и я не решился их выгнать, именно это и обеспечило мое счастье, ибо только они и поздравили меня с успехом, хотя, поскольку они оба были моими подчиненными, энтузиазм их казался подозрительным. Хавьер нашел рассказ надуманным, никто, мол, не поверит, будто девушку можно подвергнуть остракизму за то, что она вышла замуж за китайца. Он уверял меня: если бы муж героини был негр или индеец, рассказ еще можно было бы спасти. Тетушка Хулия нанесла мне последний удар, заявив, что рассказ получился мелодраматичным, некоторые словечки вроде «трепетавшая» и «стенающая» показались ей вульгарными. Я пытался защитить «Тетю Элиану», когда в дверях нашей клетушки увидел Худышку Нанси. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, почему она прибежала.

– Вот сейчас-то и разразился великий скандал в нашем семействе, – выпалила она одним духом.

Паскуаль и Великий Паблито в предвкушении грандиозной сплетни навострили уши. Я остановил кузину, попросил Паскуаля подготовить радиосводку к девяти вечера, и мы спустились выпить кофе. В кафе «Бранса» Нанси подробно рассказала о случившемся. Она мыла голову, когда до нее донесся телефонный разговор ее матери с тетушкой Хесусой. У Нанси, по ее словам, мороз пробежал по коже, как только она услышала слово «парочка» и поняла, что речь идет о нас. Пока еще не всем и не все было ясно, но о нашей любви уже давно догадывались, потому что тетушка Лаура заявила по телефону: «Представляешь, даже Камунчита видели их: эти нахалы шли, взявшись за руки. И видела она их в Оливковом парке в Сан-Исидро!» (Так оно и было, всего один раз, вечером, несколько месяцев назад.) Выходя из ванны, Нанси («дрожмя дрожа», как она выразилась) столкнулась с матерью и попыталась притвориться, будто из-за шума сушилки для волос она ничего не слышала, но тетка Лаура заставила ее замолчать и отругала, назвав «потворщицей этой пропащей женщины».

– Это я «пропащая»? – спросила тетушка Хулия скорее с любопытством, чем с негодованием.

– Да, ты, – ответила кузина, краснея. – Считают, что все это – дело твоих рук.

– Верно, я ведь несовершеннолетний, жил себе спокойно, изучал юриспруденцию, пока… – сказал я, но никто даже не улыбнулся.

– Если дома узнают, что я вам все рассказала, меня убьют, – проговорила Худышка Нанси. – Поклянитесь Богом – никому ни слова.

Родители строго предупредили ее: если она хоть словечком проговорится, они на год запрут ее дома и даже к мессе не пустят. С ней говорили так внушительно, что Нанси заколебалась – следует ли ей сообщать обо всем нам. Родственники знали все и с самого начала, однако заняли выжидательную позицию, считая, что пока нет ничего серьезного, так, мимолетный флирт дамочки, у которой «не все дома» и которая вознамерилась пополнить реестр своих поклонников экзотической победой – над юнцом. Но так как тетушка Хулия, не стесняясь, появлялась на людях в сопровождении сопляка и все большее число знакомых и родственников узнавало об этом романе (даже бабушке с дедушкой стало обо всем известно, им насплетничала тетка Селия), эта постыдная связь могла повредить «долговязому» (то есть мне), который с тех пор, как «разведенка» заморочила ему голову, видимо, не желает учиться, семейство решило вмешаться.

– И что же они будут делать, чтобы спасти меня? – спросил я, пока еще не очень напуганный.

– Они напишут твоим родителям, – ответила Худышка Нанси. – Уже написали старшие дяди – дядюшка Хорхе и дядюшка Лучо.

Мои родители тогда жили в Соединенных Штатах; отец был суровым человеком, и его я очень боялся. Я вырос вдали от него, с матерью и ее родственниками. Когда мои родители снова сошлись и мы стали жить вместе с отцом, я никогда с ним не ладил. Он был консервативен и властолюбив, непослушание вызывало в нем холодную ярость, а если правда, что ему уже написали обо мне, сообщение это произведет на него впечатление разорвавшейся бомбы, и реакция будет страшной. Тетушка Хулия сжала под столом мою руку.

– Ты побледнел, Варгитас. Вот теперь-то у тебя есть тема для прекрасного рассказа.

– Лучше всего сохранять трезвую голову и ровный пульс, – постарался поддержать меня Хавьер. – Не бойся, мы придумаем что-нибудь, чтобы устоять перед натиском.

– А на тебя тоже все разозлились, – предупредила его Нанси. – И тебя тоже назвали одним словечком.

– «Сводником»? – улыбнулась тетушка Хулия. Повернувшись ко мне, она с грустью сказала: – Для меня самое главное, что нас заставят расстаться и я больше никогда не увижу тебя.

– Все это вульгарно, и не надо так говорить, – ответил я ей.

– Ловко же они притворялись! – сказала тетушка Хулия. – Ни моя сестра, ни зять, никто из твоих родственников не вызывали у меня подозрения, что они все знают и презирают меня. Ханжи! Они относились ко мне так сердечно!

– По крайней мере сейчас вам надо на время расстаться, – посоветовал Хавьер. – Пусть Хулия показывается на людях с кавалерами, а ты поухаживай за какой-нибудь девушкой. Пусть семейство подумает, что вы рассорились.

Удрученные, мы с тетушкой Хулией согласились: это единственный выход. Однако после того как ушла Худышка Нанси (мы поклялись, что никогда не выдадим ее), а за ней и Хавьер, тетушка Хулия пошла проводить меня до радиостанции. Мы шли молча, опустив головы и взявшись за руки, по улице Белен, мокрой от дождя. Мы понимали, даже не обменявшись ни словом, что подобная тактика может обратить ложь в правду. Если мы не будем встречаться, если каждый из нас будет жить своей жизнью, рано и поздно наши чувства иссякнут. Мы условились говорить по телефону каждый день в определенные часы и распрощались долгим поцелуем.

Когда я поднимался к себе на крышу в дребезжащем подъемнике, мне, как и прежде, неудержимо захотелось рассказать о своих несчастьях Педро Камачо. Я будто предчувствовал: в комнатушке, занятые оживленным разговором с Великим Паблито, пока Паскуаль начинял сводку известиями о катастрофах (как и следовало ожидать, несмотря на мое приказание, он продолжал заполнять нашу информацию трагическими происшествиями со смертельным исходом), меня дожидались коллеги боливийского писаки – Лусиано Пандо, Хосефина Санчес и Батан. Они покорно ждали, пока я не проглядел последние известия, сочиненные Паскуалем; потом он и Великий Паблито ушли, пожелав нам доброй ночи. Когда мы остались в конурке вчетвером, актеры, прежде чем начать разговор, обменялись тревожными взглядами. Сомнений не было: дело касалось боливийского артиста.