Коммунисты - Луи Арагон

не имея возможности применить военную силу, поскольку поляки не желали смотреть на него, как на союзника, значит, гитлеровцы могли бы очень даже просто напасть на его границы, а у Советского Союза из-за Польши руки были бы связаны. Верно?

Известно, что если у агрессора нет общей границы с тем государством, на которое он хочет напасть, у него есть возможность взять себе напрокат границу у какого-нибудь соседа данного государства. А рядом с Советским Союзом имеются три маленькие прибалтийские страны да еще Финляндия, где можно взять напрокат границу… Нужно только дать хорошую цену, чтобы купить их правителей… тем более, что буржуазия там почти вся немецкая… Нацисты твердят об этом на все лады…

Какие условия ставила Советская Россия для вступлении в союз с Францией и Англией? Она хотела гарантий, не хотела, чтобы ей связывали руки. И раз от нее требовали, чтобы она автоматически объявила Германии войну, если Гитлер вторгнется в Голландию или в Бельгию, она считала себя вправе потребовать взаимных гарантий в случае вторжения Гитлера в Литву или Латвию. Так? Ну, а французы и англичане об этом и слышать не желали… И тогда стало ясно, что они не столько стремились поставить в невыгодное положение Гитлера, сколько сделать из Советского Союза соблазнительную мишень для него… Они тянули волынку, топтались на месте и, словно для потехи, послали в Москву представителей, не дав им никаких полномочий… И что ж, разве в таких условиях советское правительство не имело права обеспечить безопасность своих границ, заключив договор о ненападении с опасным соседом, в лапы которого другие державы хотели бросить советскую страну, чтобы отвлечь хищника от захватов на Западе?.. Тем более, что эти державы не желали предоставить возможности самозащиты тем, с кем они якобы искали союза…

— Ну что, умная голова, разглядел, в чем тут дело? Они собирались разыграть и с Польшей свою комедию невмешательства, — конечно, в новой постановке, — но в конце концов ту же самую… Но тут Сталин сказал: довольно, хватит! Вот и кончилась их политика невмешательства, и уж теперь раз и навсегда. Понимаешь? Но они-то всего ожидали, но только не этого. И вот они теперь вопят, бьют себя в грудь, возмущаются… Уж молчали бы лучше! Теперь уж им нельзя карты передергивать, придется между собой объясниться, ну вот они и дрожат от страха, и бесятся, и орут изо всей мочи, чтоб придать себе храбрости… Им, может быть, придется волей-неволей драться против фашистов… говорю, «может быть», потому что, если хочешь знать мое мнение, воевать-то они будут не с Гитлером, а с нами… Вот этим-то война им и выгодна: можно отнять у тебя, Тото, твои права, твои гражданские свободы, ликвидировать твою профсоюзную демократию… Так чего ж им стесняться с твоей профсоюзной демократией?.. Глупая твоя башка, да они только этим и бредят, во сне видят, по ночам с постели вскакивают!..

Тото покачал головой. Их двое, и оба они заодно, такие оба речистые. А поделать с ним ничего не могут: не верит — и все. Конечно, он не против них. Нет. Особенно после войны в Испании. Надо по справедливости сказать: у этих людей верный глаз. Можно не соглашаться с ними насчет методов борьбы, но ведь они шли на смерть. Вот Бланшар побывал там, вернулся раненый. Хорошо он рассказывал про Гвадалахару. В испанской войне все было ясно. А тут… Даладье и компания призывают к войне с Гитлером, а коммунисты теперь как будто не хотят. Не то чтобы у него, у Тото, было желание воевать… И вдруг он сказал без всякой связи:

— А что там!.. Знать ничего не знаю! Я только в одно верю — взять в руки железный лом…

Он положил на стол кулаки и стиснул их крепко-крепко — так и чудилось, что он сжимает в руках лом.

— Пусть только полезут… Хватай лом, и как подойдут — раз по башке!..

Бендер грустно усмехнулся. Он поглядел на широкие плечи Тото, на его длинные, сильные руки и тихо засмеялся. Тото застыл на месте, разинув рот. Бендер все еще молча смотрел на могучего как бык Тото и улыбался так горько, точно шел за катафалком.

— Ты что это? — спросил Тото. Но за Бендера ответил Бланшар:

— Твой лом… твоя сила… анархист ты несчастный! Kaкая от них польза, если это только твой лом, твоя сила… Вот если б ты пустил их в ход не так, как тебе взбредет в голову, а как нужно рабочему классу, рабочим массам, если б твой железный лом служил твоему классу!..

Тото заворчал: опять затянули свою песенку.

— Видели мы твой рабочий класс в забастовку тридцатого ноября… И вот тебе мое мнение: с этого все и пошло — вся эта собачья жизнь, вся эта грызня… Как ты хочешь, чтобы мы нынче что-нибудь сделали против войны, когда нам так надавали по заду?.. После тридцатого ноября все и расклеилось. Слышишь? Никто уж больше не верит, будто можно что-нибудь сделать; все равно, мол, опять разобьют, как тридцатого ноября… Поганый это был день, говорю тебе; с него все и началось…

— Да уж верно, — сказал Бендер. — Похвастаться нечем.

— Нет, — сказал Бланшар. — Нет, — повторил он так просто, так уверенно, что и Тото и Бендер повернулись к нему. — Нет… не с тридцатого ноября все пошло. Тридцатое ноября — это результат тех ошибок, которые мы наделали раньше. Тридцатое ноября, вот такое тридцатое ноября потому и получилось, что мы не сделали всего того, что надо было сделать…

— А чего это такого мы не сделали, что надо было сделать? — спросил Тото. Бланшар вздохнул. Вот тут он уж не очень был уверен. Только смутное чувство, ни разу не высказанное в словах. И ведь тогда он еще был на фронте в Испании… Это лишь смутная догадка, еще не сформулированная четко, хотя он как будто улавливал самую суть того, что следовало тогда сделать.

— Видишь ли, Тото, умная голова, есть у меня такая мысль… Центральный комитет этого не говорил, это я сам… а все как-то думается… Вот в тридцать шестом году перевес был на нашей стороне, буржуазия отступала… Партия сказала: всего сразу добиться невозможно. Правильно партия сказала. Всего сразу добиться невозможно. Но вот что было возможно: защищать то, что мы завоевали, не рассчитывать на других, самим быть начеку… А тут вдруг слишком доверились