На льду - Камилла Гребе

– Это практикант. Учитель труда. Способный педагог, но, согласно полученным сведениям, он… Эмма, может, ты сама все нам расскажешь? Это ведь слухи, правда? Что он к тебе приставал?

Я не могла ответить. Во рту пересохло, в горле стоял ком.

– Эмма, – заговорил Сигмунд с немецким акцентом, – нам очень важно знать, что в действительности произошло. Ради тебя и других учеников. Так он когда-нибудь приставал к тебе?

Поколебавшись, я кивнула. Мама фыркнула и потянулась за сумкой.

– Что именно он сделал? – мягко спросила Бритт и накрыла мою руку своей. Я тут же отдернула руку.

Рядом с моим стаканом ползала божья коровка с двумя пятнышками. Как поется в той песенке? Можно загадать желание?

– Прости за настойчивость, Эмма, но нам нужно знать. Он тебя целовал?

Божья коровка подползла к краю. Она была так близко, что ее можно было коснуться. Я протянула к ней палец в надежде, что она на него заползет.

– Эмма?

В голосе директора была настойчивость.

– Он тебя целовал? Трогал?

Я кивнула, не отрывая глаз от божьей коровки. В комнате стало тихо. Так тихо, что слышно было шум машин на дороге и смех детей на школьном дворе.

– У вас… – директор замялась, – был половой акт? Половой акт. Я поежилась. Это прозвучало как заразная болезнь. Я ткнула коровку кончиком пальца.

– Да, – прошептала я. – Да.

Божья коровка сменила направление и поползла прочь от стакана.

Стеклянная дверь за нами закрылась. Мама надела пиджак. Она шумно, с присвистом дышала. Лицо у нее было багрово-красное, а сумку она прижимала к груди двумя руками. Мама повернулась ко мне.

Не знаю, чего я ждала. Тирады о том, сколько бед я ей причиняю. Или раздражения, потому что из-за меня ей пришлось посреди рабочего дня тащиться в школу. Но не пощечины, и потому удар был неожиданным. Я чуть не потеряла равновесие, комната закружилась перед глазами, щеку пронзила острая боль.

– Шлюха, – слово мама выплюнула и вышла в коридор.

По дороге обратно в участок я заблудилась. Не знаю, как это произошло. То ли я переволновалась из-за разговора с Петером, то ли болезнь начала сказываться. А может, все дело в погоде. Сквозь снежную пелену ничего не видно, и здания словно окутаны белым туманом. Разумеется, таблички с названиями улиц остались на своих местах, но я совершенно не помню, где они находятся и куда ведут. Вся карта Кунгсхольмена словно стерлась у меня из памяти. Снег сыпется за воротник, тает и стекает на грудь. Руки окоченели. Я чувствую, как вокруг меня сжимаются тиски паники. Можно было бы спросить дорогу у прохожих. Например, у женщины с коляской, у мужчины с теннисной ракеткой или у пары, целующейся в арке. Но я не могу. Не могу признаться себе, что не в состоянии найти дорогу обратно в здание полиции.

Ветер рвет капюшон, бросает снег мне в лицо. Вокруг меня один снег и лед. И холодно, как в Гренландии, где живут инуиты.

Я думаю о первопроходцах, пытавшихся покорить полярные территории, часто с трагическим результатом, – Амундсене, Андре, Стриндберге, Нансене… И о Клаусе Паарсе, датско-норвежском офицере, отправившемся в 1728 году в Гренландию, чтобы отыскать норвежских поселенцев, с которыми никто не связывался на протяжении двухсот лет.

Планируя экспедицию, организаторы считали, что молодые сильные норвежцы легко исследуют неизвестный остров на лыжах. В команду, пересекшую Атлантический океан, входили двадцать солдат, двенадцать заключенных, несколько проституток и двенадцать лошадей. По прибытии смельчаков ожидала настоящая борьба с природными стихиями и с соплеменниками. Члены команды подняли бунт, который Паарсу с трудом удалось подавить. Но вслед за бунтом пришла новая напасть. Люди начали умирать от цинги и оспы. Лошади тоже мерли как мухи. Два раза Паарс пытался пересечь остров и оба раза потерпел поражение. Ледяные глыбы были острыми как нож. Под конец даже гренландцы покинули колонию, и мечта Паарса заселить остров датскими аристократами потерпела крах.

Откуда берется это вечное желание человека покорить мир? Желание, которое не ограничивается покорением природы. Люди хотят управлять и другими людьми тоже, как в семейной жизни, так и общественной. Всю жизнь Уве пытался приручить меня. Но я не поддамся. Я возьму его на измор, как полярные льды, своим холодом и неприступностью. Рано или поздно он сдастся и начнет искать себе добычу полегче.

Я моргаю от снега и пытаюсь снова найти что-нибудь знакомое. Меня даже посещает мысль позвонить Уве, так как я знаю, что он бросит все и примчится выручать меня. Он всегда выручал меня, когда я попадала в трудные ситуации.

Снег идет тише, видимость улучшается, и теперь можно разглядеть знакомые контуры глазной больницы Святого Эрика.

Наконец, я могу выдохнуть. Я знаю, где я и как вернуться обратно в Полицейское управление.

Но парализующий страх от того, что я не в состоянии вспомнить направление, и ощущение полной беспомощности никуда не уходит. И я не могу расслабиться, даже оказавшись в тепле за письменным столом в комнате с видом на улицу Кунгсхольмсгатан. И даже после трех чашек обжигающе горячего чая меня продолжает трясти.

Я смотрю на Петера. Он сидит в паре метров неподалеку спиной ко мне. Взгляд прикован к экрану. Седые волосы влажные от снега, на полу под ногами – лужицы вокруг нелепых в такое время года кроссовок.

Лучше бы у меня был рак. Тогда я могла бы ему об этом рассказать. Но мне стыдно сказать, что у меня деменция. Особенно после того, как мы переспали. Это хуже, чем венерическая болезнь. Постыднее. Потерять разум – нет ничего хуже. Отвратительно. Я постепенно превращаюсь в овощ. Это не может вызывать у людей ничего, кроме чувства гадливости. Кому нужен овощ? Только Уве.

Может, это и есть любовь? Быть рядом, что бы ни случилось. Я вспоминаю слова из Послания к коринфянам: любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Но я не хочу, чтобы Уве меня переносил. Я хочу, чтобы он оставил меня в покое.

Может, мне лучше поехать в Гренландию? Я всегда об этом мечтала. Сделать это сейчас, пока еще есть время. Что я делаю, здесь в полиции – в месте, где все началось и где все закончится?

Гунилла говорит, что нельзя отчаиваться. Еще один повод стыдиться. Серьезно больные люди не теряют надежды, потому что это было бы предательством по отношению к врачам и родственникам. Да и ко всему нашему обществу, основанному на принципе, что любые проблемы можно решить, а болезни вылечить.

Гунилла говорит, пока жив человек, жива и надежда. Кто знает, может, завтра будет найдено лекарство от неизлечимой болезни? Но что, если у человека нет сил надеяться? Силу надежды склонны преувеличивать. Ее считают спасательным кругом, за который должны зацепиться больные с благодарной улыбкой на лице. И выпустить этот круг не только глупо, но и эгоистично.