Завтра мы будем вместе - Галина Врублевская

Этими безумными фантазиями я могла поделиться только с моей жилицей. Тетя Катя не смеялась над ними и, в свою очередь, таинственно сообщила, что ее отец — Рыцарь печального образа. Об этом ей говорила мать.

Сладостный самообман неожиданно стал движущей силой моих поступков: я записалась в одиннадцатый класс вечерней школы.

Были, разумеется, и более приземленные причины для этого решения. Во-первых, я вновь оказалась перед выбором. Навигация завершилась, и я потеряла работу. Юра не смог мне помочь: в доке, на ремонтных работах, женщинам было делать нечего. Конечно, можно было вернуться в сосисочную, но три месяца работы экскурсоводом изменили мое представление о себе. У меня укрепилось самоуважение. Екатерина Геннадиевна не хотела и не могла вновь становиться безымянной «сосиской» или просто Катькой. С другой стороны, именно работа экскурсоводом открыла мне собственную дремучесть. Продолжение образования стало для меня внутренней необходимостью.

С работой все определилось просто. На двери вечерней школы висело объявление, приглашающее повара в школьную столовую. Оплата грошовая, зато и работа легкая. Требовалось приготовить два-три холодных салата да отварить готовые пельмени.

При этом — бесплатная еда и очевидное удобство: работа и учеба в одном месте.

Все складывалось удачно, но тут приключилась новая беда с тетей Катей. В первые морозные дни она поскользнулась на оледеневшем тротуаре и упала. Падая, сломала ногу, а также ударилась затылком об асфальт. Месяц она провела в городской больнице, в отделении хирургии, нога ее была в гипсе. Я старалась почаще навещать ее в больнице, хотя время выкраивала с трудом. Я приносила ей фрукты и обычную еду. Больница находилась в бедственном положении: от родственников требовали и постельное белье, и вату, и лекарства. Тетя Катя меня узнавала и не узнавала одновременно. Она забыла мое и свое имя, но легкий свет сознания зажигался в ее глазах, едва я появлялась на пороге палаты. Глуповатая улыбка расплывалась на ее одутловатом лице. Речь была бессвязна и походила на бред. Иногда больная испуганно косилась на пустой угол, без конца повторяя малопонятное слово:

«Лярва, лярва». Стало ясно, что травма головы не прошла бесследно. Ее и без того слабенькие мозги свихнулись окончательно. В тот раз я впервые столкнулась с обострением ее психической болезни, о которой прежде знала только из справок, обнаруженных при больной.

Вскоре тетю Катю перевели на Пряжку, в печально известную в городе психушку. Больница, построенная еще до революции на городской окраине, впоследствии оказалась в глухом тупике. Город обошел мрачное место и пополз дальше, оставив этот угол без внимания. Никакой транспорт не доходил до густо заросшего парка и зловещего здания с решетками на окнах. Я тратила на дорогу сюда около двух часов: два трамвая с пересадкой, потом три квартала пешком. Поэтому я обрадовалась, когда однажды Юра предложил подкинуть меня в больницу на своих «Жигулях».

Оставив машину у ограды, мы вместе миновали проходную, отметились в регистратуре. Затем дежурный санитар повел нас в отделение. Он с пунктуальной последовательностью открывал и закрывал специальным ключом все двери на нашем пути.

Перед последней дверью мы прошли строгий досмотр. Здесь у посетителей изымали ножи, спички, водку, а также еду, не отвечающую санитарным требованиям. Одобренные контролем сыр, кефир и булочки мы положили в выданный нам желтенький тазик. Затем прошли в комнату отдыха больных.

В одном из кресел сидела тетя Катя, рядом был прислонен костыль. Она обрадовалась мне, но Юру будто не заметила:

— Ты опять одна пришла. Катя. А где капитан?

— Нас двое. Это Юра. Хозяин катера. Ты помнишь его?

Тетя Катя недоверчиво покрутила головой и снова спросила: «Где он?» Тогда я догадалась, что она, верно, спрашивает о Коленьке. Но детей в эту больницу не пускали: ни к чему им смотреть на такие страдания. Я расчесала ее спутанные седые волосы, затем стала скармливать привезенную ей еду. Рядом другие посетители кормили своих родственников. Вся картина напомнила мне родительский день в пионерском лагере, где мне разок удалось побывать. Больная ела торопливо, неряшливо, несколько капель кефира упали на ее застиранный больничный халат. Заживление перелома на ее ноге шло хорошо, но соображение восстанавливалось с трудом. Однако и здесь наметились успехи. Если не считать странных вопросов, в остальном дело шло на лад. Тетя Катя самостоятельно ела и сама ходила в туалет.

Мы с Юрой молча вышли на улицу. Холодный декабрьский ветер швырнул нам в лицо горсть колючих снежинок. Наклонив голову, мы пробежали несколько метров и нырнули в белые «Жигули».

Юра повернул ключ зажигания, и мы поехали по вечернему, слабо освещенному городу, то и дело попадая колесами в колдобины и трещины на асфальте. На пути в больницу я без умолку болтала о своих делах и не заметила, что с Юрой что-то не так. Но сейчас мне показалось, что он непривычно хмур. Он едва отвечал на мои вопросы. Неужели зрелище психбольницы так угнетающе подействовало на него?

Все же я разговорила Юру. Он сообщил, что расстался с Викой. Она после моего появления в Петербурге стала настаивать на браке, а Юра, напротив, начал тяготиться этой связью. Может, у него затеплилась надежда на возобновление наших с ним отношений? Но я ему поводов к этому не давала. Даже сейчас, в машине, я сидела на заднем сиденье, как пассажир такси. Я видела лицо Юры в зеркальце заднего обзора. Постепенно оно чуть-чуть смягчилось. Складка у переносицы разгладилась когда он обратился к воспоминаниям. Сказал, что последние месяцы своей службы провел на Севере. Там принимал участие в аварийных работах на подлодке и схватил дозу радиации.

Я ахнула.

— А ты думаешь, почему я облысел раньше времени? Но волосы — еще полбеды. Врач сказал, что потомства у меня, наверно, не будет. А жить без детей можно только с очень любимой женщиной.

Мне бы женщину с ребенком найти. Ты, случайно, не знаешь такую?

Я поймала в зеркальце его печальный взгляд и робкую улыбку — очередной подкат по мою душеньку. Признаться, что я не только предала Юру, но и потеряла его неродившегося ребенка? Я не могла решиться на это признание. И оно ничего уже не изменит. Горькое сожаление о моем опрометчивом побеге сжало мою грудь. А может, это была жалость к Юре? Но жалость — не повод, чтобы вступать в брак, портить жизнь себе и другому человеку. Да и с чего я взяла, что он нуждается в жалости? Расстался с девушкой — вселенская катастрофа! Сам же и проявил инициативу. Зато его бизнес — на подъеме. Сейчас все дни напролет проводит в доке. Недавно рассказывал, что собирается на «Герое» сделать прозрачную крышу из оргстекла. И еще одну брошенную барку присмотрел, хочет расширить свой бизнес.

Я взглянула на часы: было поздно.

— Юра, прибавь скорости, — попросила я. — Ты не сказал, как в доке дела. Удалось вторую лодку заполучить?

Юра молчал.

— Эй, моряк-с-печки-бряк, ты что задумался, случилось что?