Примкнуть штыки! - Сергей Михеенков

– А-а-а! – закричали в кузове мчавшейся вверх полуторки.

– Донцов! Беги!

– А-а-а!

И несколько винтовочных выстрелов донеслись оттуда в помощь товарищу: всё, что они сейчас могли сделать для него.

Полуторка мчалась по шоссе на всей скорости, на которую была способна, и, размахивая широким крылом дырявого брезента, вскоре скрылась за горбом холма. А позади, подарив её возможность уйти, короткими, экономными очередями выстукивал свою последнюю песню оставшийся пропадать на переправе пулемётчик Донцов. Дук-дук!.. Дук-дук-дук!.. Патроны могли закончиться в любой момент. Дук-дук!..

Донцов оглянулся. Машина с орудием уже скрылась за холмом. Дук-дук-дук!.. Снова оглянулся. Дорога позади пуста. Даже гула полуторки не слышно. Дук-дук!.. Всё, можно уходить. А чужие пули уже молотили по свае, по обломкам брёвен и по земле вокруг, дырявили борта разбитого грузовика, стоявшего в ручье немного левее. Пробили бензобак, потому что под машиной вдруг вспыхнуло, затрещало. А через мгновение раздался взрыв, и ярким густым пламенем окутало чёрный остов грузовика и весь брод. Немцы вверху азартно завопили и дали по горящей полуторке ещё несколько очередей.

«Если я побегу через мост, по балке, срежут первой же очередью, – подумал о своей судьбе Донцов. – К тому же балка, должно быть, сырая, скользкая». Впереди, шагах в пятнадцати, лежал опрокинутый его пулями мотоцикл, и переднее его колесо продолжало вращаться, поблёскивая спицами. Туда же, в сторону мотоцикла и убитых мотоциклистов, наволакивало чёрный дым от разгоравшегося грузовика. Один из немцев лежал впереди, шагах в пяти-шести от переднего колеса, выбросив вперёд руку с автоматом. Каска слетела с его запрокинутой головы и докатилась почти до конца сваи. «Надо бежать туда, вперёд, в осинник левее дороги, – понял Донцов. – Первыми очередями они меня тут достать не успеют, подумают, что бегу сдаваться…» Только не замешкаться и пробежать эти двадцать-тридцать шагов мухой, пока не рассеялся дым, пока не снесло его ветром в глубину лощины. Донцов вскочил на ноги, вскинул на плечо тяжёлый пулемёт и побежал прямо под трассы. Ещё три шага, ещё один… Нагнулся к лежавшему на дороге немцу, под которым уже подплыла багровая лужа, подхватил за ремень автомат и прыгнул в кювет. Теперь трассы шли уже выше головы, а самих мотоциклистов не было видать за грядой заросшего молодым березняком и осинником косогора. «Ушёл… Ушёл… Не попали… Ушёл», – колотилось ликующее в его горле.

– Уш-шёл! – хрипел он, захлёбываясь горечью внезапной усталости, которая сковывала руки и ноги, перехватывала дыхание.

Но крики вверху и хруст сучьев под ногами бегущих тут же привели его в чувство. «Это ж по мою душу идут, – с ужасом подумал он. – Бежать! Туда! В лес!» И, грудью сминая кустарник и молодые осинки, Донцов ринулся левее, перемахнул через ручей и начал подниматься по склону вверх. Здесь уже начинался лес. Листва ещё не облетела. Подлесок стоял почти не тронутый и надёжно скрывал от преследователей его бег и его следы. Вдогонку стреляли. Сразу несколько длинных автоматных очередей. Донцов кинулся под старую берёзу, втянул голову в плечи, подобрал ноги, сжался. Пули рвали кору, сбивали сучья, стучали по земле. Но это была стрельбы на авось, Донцова они не видели. «Опорожняют рожки, – догадался он, – перед командирами отчитываются. Сейчас добьют до щебля, перезарядят и уйдут раненых перевязывать. Если там есть кого перевязывать…»

Такое он уже однажды пережил. Несколько дней назад. Под Спас-Деменском. Их роту прихватили в лесу во время привала. Расслабились. Думали, что ушли. Разожгли костры, поставили котелки с концентратом, чтобы похлебать горяченького. А тут, откуда ни возьмись, мотоциклисты. Стали окружать. Они побросали котелки, рассыпались по лесу. Затихли. А немцы постреляли вслед с дороги, кинули вдогон несколько мин, но преследовать не осмелились.

Вот и на этот раз так же. Покричали с той стороны оврага, похрустели валежником. Но через ручей никто из них переходить не стал.

«А ведь я ушёл, – радостно подумал Донцов и тихо, сквозь дрожь, колотившую его усталое и размякшее тело, засмеялся. – Ушёл! Как я их ковырнул на дороге! Никогда ещё так ловко не удавалось. Ушёл…»

Всё в нём ликовало. Он победил в этом бою. Одолел своего противника, того самого, от которого бежал от самого Минска. Вначале Донцов со своей ротой окапывался на Березине, потом на Бобре. Потом снова окапывался и окапывался. И каждый раз командиры и комиссары говорили роте, что, мол, всё, этот рубеж последний, что подтянута тяжёлая артиллерия, танки, что с воздуха их теперь надёжно поддержит наша авиация, что враг дальше не пройдёт. Но их снова выбивали с занятых позиций, и они бежали, уже не слушая своих командиров. Хоронили убитых, делили остатки еды и брели дальше, на восток. Лесными дорогами, коровьими тропами. Лишь бы не попасть в плен.

До самой Десны Донцов из своего пулемёта так ни разу и не выстрелил. Немца не видел даже издали. Раза два пальнул из винтовки по самолёту, после чего тот нырнул вниз, низко, на бреющем, пролетел над траншеей, будто высматривая его, красноармейца второй стрелковой роты Никифора Донцова, осмелившегося выстрелить в него, сделал разворот, зашёл снова и так обработал из пулемётов участок их траншеи, что шестерых тут же поволокли в воронку, а ещё двоих – в санбат. Убило и пулемётчика Кузьму Фомина, его земляка из-под Унечи. Так и снесло половину лица разрывной пулей. Кузьма был боец бывалый. Понапрасну из траншеи головы не высовывал. Как сидел на корточках на дне окопа, так и остался сидеть. Только голову уронил, будто уснул. Но пуля достала и бывалого. После того случая Донцов больше не стрелял по самолётам. Да и другие не стреляли. Боялись. А пулемёт таскать назначили его. Так он из второго номера стал первым. Когда унесли из траншеи Кузьму Фомина, пришёл ротный, посмотрел на Донцова, постучал костяшками пальцев по его сползшей набок каске и сказал: «Бери, брянский, матчасть. Второго номера не назначаю, сам себе подберёшь человека. Да смотри, диски не растеряй, а то шкуру сыму. Сразу за всё, по совокупности. Понял, стрелок?» Так что его, как тогда ему казалось, смелый поступок не одобрил и ротный.

На Десне тоже особо стрелять не пришлось. Снова кинулись в драп. Дело привычное. Немцы прорвались правее и левее, их полку грозило окружение, и начальство приняло решение отходить. Отходить… Какое там «отходить»? Бежали. Сломя голову бежали. Бросали всё, что можно бросить, чтобы бежать пошибче: винтовки, противогазы, орудия, боеприпасы, миномёты, машины, если кончалось горючее, танки, обозы с фуражом, самолёты на полевых аэродромах, целые склады с продовольствием и армейским имуществом, боеприпасами и медикаментами. А у самих при этом не было ни жратвы, ни бинтов. Оставляли в деревнях раненых, пристраивали кое-как, уговаривали хозяев, чтобы взяли на время, и уходили. Комбата оставили километрах в пятидесяти отсюда, у старушки. Приволокли, молча положили на крыльцо и побежали в лес, потому что на дорогу уже выползали немецкие танки. Старуха вышла из калитки, замахала руками, закричала, чтобы в погреб хотя бы занесли. Какое там?

И вот теперь, влившись в курсантскую роту, их полурота под командованием старшины Нелюбина начала воевать по-настоящему. Да так воевать, как, может, весь их полк с самой Березины не воевал. Вот и на Бобре так не получалось, и на Десне тоже. А ведь оборона была хорошая, с траншеями в полный профиль, с пулемётными гнёздами. А тут, на маленьком ручье, из-за бревна… Троих положил за одну секунду, наповал… И Донцов пожалел, что всего этого не видел старшина. Ведь он их непосредственный командир, и именно он в таких случаях должен писать представление к награде. А награда, какая ни какая, а положена за такой бой.