Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

Четырнадцатилетняя Ахматова пока не знала никакой глубокой сердечной привязанности, и это было естественно, потому что ещё длилось, уже приближаясь к исходу, её отрочество, то есть детство, хотя и взрослое. Гость на Пасху, которого сулила херсонесская цыганка, взволновал её необыкновенно:

То, что «знатный гость» будет очарован в грядущие пасхальные дни некими «песнями», сложенными ею, дало, надо полагать, ощутимый творческий импульс, и летом 1903 года заветная белая тетрадь пополнилась новыми лирическими откровениями (под соответствующими номерами). Иностранная девушка, уже являвшаяся Ахматовой на этих берегах, снова возникала перед ней на каменных глыбах, скрывавших лаз в каменоломню, где некогда папа Климент, гремя каторжными цепями, проповедовал неофитам истины новый веры. В руках у иностранки вдруг оказывалась дудочка; дудочка бойко высвистывала какую-то весёлую, до смертной жути, мелодию; жизнь, кажется, висела на волоске – словом, всё было уже более-менее привычно:

Содержание этой (утраченной) детской поэзии Ахматовой в какой-то мере позволяет восстановить поэма «У самого моря», психологическая завязка которой восходит именно к последнему лету херсонесского «языческого детства»:

В делах сердечных в это лето у неё, надо полагать, была заинтересованная конфидентка – старшая сестра Инна, переживавшая тогда же не вымышленный, а вполне реальный, «земной» любовный роман с царскосельским поэтом и журналистом Сергеем Владимировичем фон Штейном. «Инна любила Аню, гордилась ею – высоко ценила её ум, талантливость и особенно её душевные качества… – вспоминала О. А. Рождественская (Федотова), одноклассница Инны Андреевны. – Инна по внешности не похожа была на сестру: очень смуглая, с большими тёмными глазами и с шапкой вьющихся чёрных волос. Напоминала она южанку, причём нерусского типа. В последних классах гимназии я подружилась с ней, она казалась старше меня и всех нас умнее и талантливее, хорошо рисовала, писала стихи и обладала большим юмором. Училась на золотую медаль, но почему-то получила серебряную». Черты отличницы и умницы Инны Горенко (чья судьба сложится трагически) в поэме «У самого моря» можно угадать в кроткой и рассудительной болезненной «сестре Лене», которой героиня передает по секрету «речи цыганкины у пещеры»:

В мемуарах Ольги Рождественской, зачастившей в дом Шухардиной в осенне-зимний сезон 1903 года, отмечена особенная литературная дружба старших сестёр Горенко:

По всей вероятности, именно Инна, входившая, как уже говорилось, в возглавляемый фон Штейном кружок царскосельской творческой молодёжи, обратила внимание сестры на скромный стихотворный томик, поступивший осенью 1903 года в книжную лавку Митрофанова в царскосельском Гостином дворе. Книжка, именовавшаяся «Тихие песни», была подписана криптонимом Ник. Т-о. Так некогда назвал себя гомеровский Одиссей, чтобы обмануть кровожадного людоеда-циклопа, заключившего эллинских скитальцев в свою пещеру:

Автором книги, скрывшимся за гомеровским псевдонимом, был И. Ф. Анненский (для Инны это, разумеется, не было секретом). Любопытствуя, Ахматова достала творение Ник. Т-о – и была наповал сражена стихотворением про царскосельскую статую «Pace», на которую она раньше никогда не обращала внимания. Великое творение итальянского скульптора XVIII века Бартоло Модоло обветшало, почернело и находилось тогда в дальнем, практически непосещаемом углу Екатерининского парка. Лицо мраморной «Богини Мира» было изуродовано: кто-то ударил статую по лицу камнем и раздробил нос:

«Если отец и выходил когда-нибудь на прогулку… – вспоминал В. И. Анненский (Кривич), – то во всяком случае почти никогда не дальше Екатерининского парка. Этот планированный, весь строго “сделанный” и полный памятников истории и искусства парк он вообще предпочитал всем другим царскосельским паркам. А здесь наиболее любимым его маршрутом был обход кругом большого озера, а также посещение расположенных близ некоторых сравнительно глухих и малопопулярных, но вместе с тем тоже “скульптурных” уголков, вроде акациевой дорожки мимо озерца с белыми лебедями к “Большому Капризу”, или всегда бессолнечного плоского лабиринта некошеных клумб и подёрнутых копотью дорожек у круглой столовой, где стоит воспетая им статуя “Рace”». Неизвестно, знала ли четырнадцатилетняя Ахматова, что латинское pace имеет значение не собственно мира (‘pax’), а умиротворения прежде всего – смертного, по употреблению своему в финале заупокойной католической службы: