Люди Истины - Дмитрий Могилевцев

– Так мы им и покажем потихоньку, что никуда не делись с этой земли ее исконные хозяева. Слышали, небось, что в Хормузде было? Вот то и со всеми ими будет.

– А вам что с того? – спросил каменотес угрюмо.

– А тогда уже не «вам» будет, а «нам», понимаешь? Потому что если ты согласишься, если свою монету или руку на наше общее дело дашь, то и сам станешь таким, как мы, понял? – Два Фельса ткнул пальцем в каменотеса. – Вот ты тогда станешь тоже одним из нас, из тех, кто выкидывает погань со своей земли. Своим скромным делом: парой монет или куском лепешки каким. И иные из вас, немногие, кто захочет почувствовать, как своими руками дело делается, – те с нами пойдут и клятвы дадут. И помогут кому-нибудь в Хорасане, к примеру. И тогда ни они, ни их семьи нуждаться никогда не будут, потому что мы все об этом позаботимся. Дело говорю?

– Ну, – буркнул каменотес, почесав темя.

– То-то и оно, – сказал Два Фельса назидательно. И вдруг, выпрямившись, объявил: – Ну что, братки, делаем дело?

Толпа, вздрогнув, замолкла испуганно, а потом в десятки глоток выкрикнула: «Да, да!»

Когда толстяк, спрыгнув с бочки, уже направлялся прочь, на его плечо вдруг легла рука. Два Фельса обернулся – и застыл от ужаса. Потом, скосив глаза, глянул быстро налево, направо. Его люди, стоявшие среди толпы или караулившие на подходах, были слишком далеко или, как мгновенно определил наметанный глаз толстяка, под пристальной опекой.

– Отличная проповедь, – сказал Хасан, улыбаясь.

– Я… да я, брат Хасан, я… – толстяк заикнулся и замолк, белея от ужаса.

– Не спеши пугаться, брат Халаф. Кто из нас не грешен? Деньги трудно не любить, в особенности когда их дают за просто так, за горсть слов.

Толстяк от такого утешения задрожал губами, словно порываясь взмолиться, – но голос ему не повиновался.

– Но многое прощается за благое дело, – сказал Хасан и, глядя в глаза толстяку, произнес медленно и негромко, но так, что каждое слово будто камень врезалось в душу: – Халаф ибн Саад ал-Асман, властью, данной мне, я нарекаю тебя даи Луристана. Теперь никто не посмеет обвинить тебя в самозванстве. Но знай: теперь твоя жизнь запечатана. Превыше всего земного ты – человек Истины. Ты должен нести ее – и слушать ее. А теперь – иди. Говори людям то, что сказал здесь. Ты – отличный проповедник, брат мой Халаф.

Спустя многие годы Хасан узнал, что, в отместку ли и в насмешку, а может, из искреннего уважения, Халаф по прозвищу Два Фельса на большом сборище воров и бродяг в ал-Кахире титуловал Хасана старшим сыном Сасана во всем Иране.

Недели шли за неделями, складывались в месяцы и годы. Проводил их Хасан, странствуя по Ирану из конца в конец, проповедуя, собирая деньги и людей, выведывая, рассчитывая, обучая и действуя. Перед тем как прийти в город, посылал своих узнающих, тех, кто мог спасти знанием, – поговорить с местными людьми Истины, выведать, разузнать, подготовить почву. Следом за разведчиками посылал своих верных, фидаи, – тех, кто мог спасти клинком, – чтобы они на месте проверили, безопасно ли находиться в городе самому даи Гиляна и Мазандерана. Затем прибывал и Хасан – скромным, незаметным дервишем, бродячим учителем или писцом, всего с парой-тройкой случайных попутчиков. И после каждого визита в городе появлялось больше домов, где могли спрятать человека Истины, больше купцов, дававших деньги на дело Истины, больше юношей, готовых отнимать жизни во имя ее. А еще Хасан тщательно выискивал, уговаривал, прельщал и заманивал тех, кто мог дать ему сразу многих, готовых воевать и умирать, – остатки разгромленных сект и тайных орденов, обломки давних восстаний, бунтовщиков и еретиков, даже скатившихся к чернейшему злодейству, – всех, с кем мог найти хотя бы одну общую цель. Всегда, приходя к ним, он уже вызнавал заранее про них все – сколько их, где их сила и какова надежда. Всегда он говорил с ними как сильный со слабым, предлагающий спасение и победу, – и потому немногие отказывали ему. Сумел он привлечь к себе и хуррамийя – людей, пытавшихся соединить ислам с древней верой людей Огня и люто ненавидевших всех чужих на земле Великого Ирана. Хуррамийа, гордо называвшие себя «парсиан», что на старом языке значило «персы», были многочисленны и свирепы и дали Хасану сразу множество послушных сабель и кинжалов.

В дороге же его застигло известие о смерти отца и о том, что он стал главой рода. Хасан вернулся в Кум и обнаружил, что наследство его велико и обширно – десять тысяч динаров, пересланных Хасаном в пору благосостояния на службе у Низама ал-Мулка, отец и зятья употребили с толком, прикупив поля и оливковые рощи, усадьбы и хорошую землю, мастерские, кузни и несколько домов в Куме. Мужья сестер с гордостью поведали Хасану, что отец до самой смерти был первейшим советчиком городского эмира, и даже давние неприятности сына не слишком испортили его репутацию. Хасан вступил в права наследства и тут же, как и его отец, передоверил управление хозяйством шурьям – умелым, хотя и чересчур дерзким купцам. Они же, считая его своим странствующим ученым собратом, пусть чудаковатым и потрепанным жизнью, но вполне достойным, – возможно, будущим управителем города или – кто знает? – чиновником визиря, уговорили Хасана жениться. Нашли ему девушку из знатной семьи, благо желающих породниться с богатым родом хватало, и Хасан, неожиданно для себя, согласился. И, проведя с молодой женой две недели, снова отправился в дорогу. Через год у озера Ван его догнало известие, что у него родился первенец – крепкий и здоровый мальчуган. Хасан отправил жене с доверенным купцом ожерелье с изумрудами и три тысячи динаров, а сам отправился на север, к самой границе Азербайджана, туда, где дорогу между Хазарским морем и стеной неприступных гор охраняет древний Дербент, ключ-город мятежного Бабека, взявшего когда-то за горло Великий Шелковый путь.

Настал день, когда дорога привела Хасана на север, в жемчужину Хорасана – славный город Нишапур. Хасан давно хотел прийти туда, ведь старый его друг, Омар Хайям, уже несколько лет жил и работал там. Султанский звездочет почему-то недолго пробыл при дворе в Исфахане. Сохранив звание, доход и почести, он предпочел обосноваться подальше от столицы, в городе своей юности. Покинул он свое место в султанской свите не из-за опалы, – по всем доходившим до Хасана слухам, султан по-прежнему верил ему, как самому себе. И наградил на прощание, подарив деревни и усадьбу в предгорьях. Образ жизни звездочет не изменил – по-прежнему то работал в обсерватории, поглощавшей огромные деньги и усилия, то пропадал, затворившись в башне или в подаренной усадьбе, и никого не хотел видеть. Ходили смутные слухи про его скорбь из-за женщины, про то, что он пьет вино неделями напролет, что пишет погубительные стихи и отдался ересям. Хасана, знавшего про ереси все, это немало позабавило: каким же ересям мог отдаться Омар, кроме привычки думать? А может, он наконец и сам пришел к тому, что в подлунном мире всякому человеку нужен учитель, что сильнейший из людей – всего лишь беспомощный младенец без того, кто в нужную минуту подаст руку и проведет сквозь тень?

Обсерватория, как и в Хорасане, оказалась сторожевой башней за городом. Только стена, окружавшая ее, вполне приличествовала небольшому замку, способному выдержать долгую и жестокую осаду, – толстая, из тесаного светло-серого известняка, с зубцами поверху и узкими косыми окнами-щелями под ними – чтобы стрелять в тех, кто подойдет вплотную к стенам. И у ворот дежурил не сонный слуга, а угрюмый стражник с копьем. На просьбу Хасана впустить он ответил: «Работы сегодня нет. Господин не принимает».