Уготован покой... - Амос Оз

— Не понимаю. Что он вообще хочет этим сказать? Может, ты мне объяснишь?

— Что в мире существует некий порядок, необходимый и постоянный, и этот порядок…

— Полный бардак и мерзость, Азария. Какой порядок в ваших головах? Где порядок? Что за порядок? Однажды, действуя во вражеском тылу, восточнее озера Кинерет, мы шлепнули несколько сирийских солдат. Устроили засаду, в которую они попались, словно мухи в варенье, вместе со своими джипами и бронетранспортерами. А затем оставили там одного сирийца, мертвого, и не просто мертвого, а разрубленного от живота и выше на две половинки. Оставили на водительском сиденье джипа, руки его положили на баранку, в рот воткнули горящую сигарету — и назвали это «шуткой». И по сей день в нашей роте это считается шуткой, о которой вспоминают со смешком. Что сказал бы, к примеру, по этому поводу твой Спиноза? Что мы дрянь? Дикие животные? Убийцы? Человеческое отребье?

— Ты меня удивляешь, Иони. Можно предположить, что он спокойно, не повышая голоса, заметил бы: то, что вы сделали, вам пришлось сделать, потому что у вас не было выхода. И, кстати, у сирийцев тоже.

— Конечно. Как же иначе? Ведь это слово в слово то, что нам здесь декламируют постоянно, прямо с ясельного возраста, и воспитательницы, и учителя, и кибуц, и государство, и армия, и газеты, и наш национальный поэт Нахман Бялик, и провозвестник нашего государства Теодор Герцль — все наперебой кричат, что «нет выхода», что мы «вынуждены воевать и строить свою страну» и что, как говорится, «нас приперли к стенке». А теперь и ты — со Спинозой. Здравствуйте, я ваши тетя! Лучше плесни немного виски. Вот так. Плюсни, как сказал бы Болонези. Пока мне этого хватит. Ну, что еще вы можете мне предложить?

— Прости?

— Я спрашиваю, что еще вы можете мне предложить. Ты и твой Спиноза. Если ни у кого нет выбора и нас приперли к стенке, так что же вы предлагаете? Зачем же он сидел и писал свою книгу, и зачем ты сидишь, уставившись, как осел, в эту книгу, если, так или иначе, все потеряно?

— Видишь ли, Иони, не потеряно. Спиноза утверждает иное. Наоборот. У него, несомненно, выражена идея свободы. Мы свободны познать неизбежное, научиться принимать его спокойно и даже полюбить твердые простые законы, скрывающиеся за неотвратимым.

— Скажи, Азария…

— Что?

— Ты и вправду любишь ее?

— Видишь ли, Иони, я…

— Да или нет?

— Ладно. Пусть будет так. Да. И тебя тоже, хоть я и слабак.

— И весь кибуц любишь?

— Да. И весь кибуц.

— И страну тоже?

— Да.

— И эту долбаную жизнь? И этот гнилой дождь, не перестающий поливать нас вот уже полгода, словно это моча Аллаха?

— Иони, прости. Не сердись на меня за то, что я скажу тебе. Но она вот-вот вернется, и потому я прошу или, как говорится, предлагаю, чтобы ты больше не пил виски. Ты ведь не привык пить…

— Готов ли ты выслушать еще кое-что, голубчик Азария? Тогда я тебе что-то скажу.

— Только не сердись, Иони.

— Кто здесь сердится, черт возьми?! Весь мир, не переставая, твердит мне: не сердись, хотя я вовсе не собираюсь сердиться. А если мне захочется рассердиться, то я уж никого и спрашивать не стану. Ведь и у твоего Спинозы написано: да здравствует свобода! Послушай, по моему скромному мнению, не только я в дураках, но и ты. И к тому же не совсем нормальный. И ты, и Спиноза, и она — вы все трое чокнутые. Подойди-ка сюда, поближе, вот так, еще ближе! Чтобы я мог врезать по твоей физиономии, физиономии несчастненького. Одна увесистая оплеуха, поверь, нам обоим доставит удовольствие. Подойди-ка сюда.

— Прости, Иони, я уже просил тебя простить меня за все, и вот мои вещи, я беру их и сию же минуту исчезаю из этого дома и из кибуца. Все равно меня скоро выбросят отсюда. Как всегда. Поскольку я маленькая вонючка и меня необходимо уничтожить, как говорили в армии и, уж конечно, говорят здесь, за моей спиной. А она на несколько лет старше меня, и она красивая, и она святая, есть в ее красоте что-то от Мадонны, а про себя я знаю, что в грязи с головы до ног. Только я и вправду всем сердцем верю, что справедливость существует и что можно и нужно быть хорошими, что кибуц — это нечто замечательное, нечто подобное чуду, которое произошло с евреями после всех страданий и преследований. И то, что существует еврейское государство, и армия, и все остальное, это ли не чудо? Вот только мы обязаны научиться жить в мире. Говорю я тебе, Иони, мы должны постепенно примириться и с этой прекрасной землей, с деревьями, горами, травой, и с арабами, и с каждой ящерицей, и даже с пустыней, и вообще примириться с обстоятельствами. И друг с другом. Все мы. Пожалуйста, не бей меня, Иони.

— Ну что ты, голубчик. Не бойся. Я ведь не какой-нибудь фашист, даже если это сразу не распознаешь. Я просто вдруг вышел из себя, потому что вы ни с того ни с сего принимаетесь читать мне мораль, дескать, нет у меня выхода и все такое. Я же собираюсь всем вам доказать, что у меня есть выход, да еще какой. Меня пока не приперли к стенке. А Спинозу я в гробу видал. Ну, хватит, философ, перестань дрожать, тебя никто здесь не намеревался убить. И то, что ты говорил о мире и покое, о справедливости, которую немедленно следует установить для всех, это слова из глубины души. И она — как бы это сказать? — она действительно должна достаться тебе. Эта благословенная святая. Не достаться — она тебя достойна. И это не то. Возможно, подойдет твоя пословица про овечку и юношу. Не помню, что там с ними было. Не бойся меня. Дай руку, философ. Мы друзья? Отлично. Вот так. А теперь плесни еще чуток. Да и сам выпей, если ты и вправду друг. Будем здоровы! Покамест ты еще философ, но когда-нибудь вырастешь и станешь министром, исправишь нашу страну, установишь справедливость, добьешься мира со всеми, и волк будет жить с ягненком, как мы с тобой. Только сейчас сделай мне одолжение: не говори больше. Ты немного поднадоел. Может, вместо разговоров померимся, у кого рука сильнее? Или немного бокса? Или лучше всего, пожалуй, если ты отправишься на кухню и принесешь нам оттуда два хороших ножа. Тогда и поглядим, какой ты мужчина.

— Все, что скажешь, Иони, только не пей больше виски. Ты ведь знаешь, что я, как говорят русские, очень люблю тебя и прошу прощения за все, в чем грешен перед тобой. Если хочешь, чтобы я стал на колени, так вот — я перед тобой на коленях. А если хочешь ударить меня, то, видит Бог, мне это безразлично. Я ведь привык получать удары.

— Господи Иисусе, встань немедленно! Клоун. Принеси мне сигарету. Погляди, как разнервничалась Тия от этих твоих представлений. Встань и сядь в кресло, как человек, и перестань изображать из себя психопата, и прекрати лить слезы, ведь к тебе никто не притронулся, или тебе доставляет удовольствие быть целый день несчастной жертвой и напоминать мне, что мы братья и все такое, и плакать, как маленький? Иди и ополосни хорошенько физиономию, чтобы не было заметно, что ты плакал. И заодно ополосни там наши рюмки. Уже тысячу раз я говорил тебе, что не пла́чу, это все моя дурацкая аллергия. Ну вот, она пришла. Успокойся. Тия, что там еще с тобой? Это просто возвратилась Римона.