Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский

с приказом, извлеченным из пакета? Какому приказу подчиниться? Как человек военный, Горчаков знал, что всегда выполняется последний приказ, но этот приказ практически обрекал его на позор, подчеркивал всю бесперспективность нелепого задания, иезуитскую гнусность тех, кто втравил его в эту авантюру.

— Извините, Сергей Александрович, — проговорил Лещинский, — но предложение господина Мохова следовало бы обсудить. Оно не лишено здравого смысла и…

— У нас есть приказ, а приказы не обсуждаются, тем более в боевой обстановке. Вы, господин переводчик, простите, шпак[168] и этого не понимаете. Мы возвращаемся, господа.

— На родину? — обрадованно воскликнул Лещинский.

— В страну, волей провидения предоставившую нам пристанище, — сухо сказал Горчаков.

Вечером, после изнурительного марша, нарушители забились в пещеру на склоне сопки. Пещера тесная, сидели, прижавшись друг к другу, дрожали от холода, костер разжигать Горчаков запретил, некоторые были этим весьма недовольны, особенно Лещинский. Он сидел на охапке сушняка, втянув руки в рукава куртки, воротник поднят, голова повязана шарфом. В пещеру пробивался зеленоватый свет, в потолке зияло отверстие, затянутое диким виноградом, в призрачном свете нарушители смахивали на покойников. Настроение у всех препоганое, Горчаков нервничал, ловя колючие взгляды, незаметно нащупывал пистолет, готовый пустить его в ход в любую секунду. Маеда Сигеру сказал ему по-английски:

— Напрасно тревожитесь, ничего плохого с вами не случится. Все закончится благополучно, мы прорвемся через границу.

— Будем надеяться на лучшее.

— Разумно. И возьмите себя в руки, князь, незачем при каждом шорохе хвататься за пистолет.

«Некто по приказанию японца внимательно следит за мной», — подумал Горчаков. «Но кто этот таинственный Некто? Маеда Сигеру жаждет представить меня пред светлые очи полковника Кудзуки, я нужен в качестве козла отпущения, ответствен за исход операции я, и никто другой. Если же я не вернусь, отвечать придется толстяку, а этого он, естественно, не желает».

Горчаков задремал, но вскоре проснулся — в пещере горел костер.

— Кто?! Кто разрешил?!

Нарушители молчали. Горчаков выхватил пистолет:

— Кто?!

— Ну, я, — с вызовом ответил Лещинский. — Мы замерзли, промокли, нужно обсушиться.

Ударом ноги Горчаков перевернул котелок на костер, зашипела вода на угольях, Окупцов вытер лицо.

— На что ж так-то?

— Молчать!

— Вы неврастеник, князь! Вот уж не знал, — звенящим тенорком выкрикнул Лещинский.

— Молчать, сопляк. Застрелю!

Горчаков затоптал костер, нарушители завороженно следили за ним, казалось, Горчаков выплясывает нелепый танец.

— Зря стараетесь, — пробормотал Лещинский. — Мы в петле.

На рассвете отряд двинулся дальше.

XIII

ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

Шли цепочкой, спотыкались, скользили, падали, под ногами чавкал мокрый снег. Нарушители гнулись под тяжестью мешков с боеприпасами и продовольствием — из оставшихся двух лошадей одну пришлось бросить: угодив передней ногой в барсучью нору, она упала и не поднялась. Горчаков потерял надежду на благополучный исход, им овладела апатия, если спутники его о чем-то спрашивали, Горчаков отвечал односложно, чаще отмалчивался. Приказания отдавал механически, не проверяя, выполняют их или нет. Он целиком доверился старому служаке Лахно, благодаря которому в отряде поддерживалась видимость порядка. Лахно нес службу ревностно, назначал дозорных, исправно проверял часовых, распоряжался толково, без лишних слов, нарушители подчинялись ему, понимали: лишнего не требует. Даже хунхузы прислушивались к этому рябоватому, крепко сколоченному мужику с толстой подбритой шеей и пшеничными бровями. Мохов, в последние дни странно повеселевший, дружески подшучивал над ним, называя Лахно взводным. Ганна атамана не одобряла.

— С рябым держись осторожно. Этот пес десяти Горчаковых стоит.

— Не пужай, Анночка: бог не выдаст, Лахно не съест.

Днем из-за туч выскочил самолет, снизился, закружился над сопкой. Нарушители метнулись в чащу, испуганно смотрели в небо. Когда самолет улетел, Мохов поскреб затылок.

— Ждут нас у границы. Поди уж заготовили угощение.

— Будь что будет, — вздохнул Горчаков. — Попробуем прорваться.

— Слинял сиятельный, — сказал Мохов Ганне. — Не надолго его хватило. С таким командиром ни за грош пропадем.

— Свою голову имеешь, — утешала Ганна. — Будь сам по себе, соображай. Мы к ним не привязаны, на границе отколемся и сами махнем через Тургу.

— Эх, Анночка… До границы еще дойти нужно, а нас, видишь, пасут, — Мохов махнул в сторону сопок, за которыми скрылся самолет. — Наведет пастух пограничников как пить дать!

— Мне все равно. Лишь бы с тобой…

Шел снег — густой, липкий, нарушители брели, оскользаясь на камнях, падали, рвали одежду. Многие обессилели, продовольствия осталось на двое суток, об этом доложил Лахно.

— Что ж, — сказал Горчаков, — придется затянуть ремни.

— Попостимся, — покорно согласился Лахно. — Потерпим. Да долго ли терпеть?

— Не знаю, братец, как сложится. Будем идти…

Шестые сутки брели по тайге, а конец еще не виден; новый маршрут, подсказанный капитаном Сигеру, оказался значительно длиннее, остальные, по его словам, небезопасны. Горчаков считал, что Маеда Сигеру прав, но с каждым днем становилось яснее, что шансов вернуться становится все меньше.

Последние двое суток ели добытые из-под снега ягоды, жевали листья, жарили на прутиках раскисшие грибы; хунхузы ловили в ручьях сонных лягушек, выкапывали каких-то червей — обходились без огня, добытое поедали сырым. Нарушители обросли, исхудали, шатались от голода. В сутки теперь проходили не более десятка километров и бессильно падали в снег. Засыпали часовые, и их невозможно было поднять, никакие угрозы не помогали. Расстроенный Горчаков молча слушал сокрушавшегося Лахно:

— Рухнулась дисциплина, вашбродь. Напрочь. Не успеешь поставить на пост, а он уже храповицкого задает. Хоть из пушки стреляй, не проснется. Умаялся народ.

— Не огорчайся, голубчик, бог даст, обойдется.

— Ох, ваше благородие! Не ровен час нагрянут красные, голыми руками нас заберут, сонными повяжут

Повздыхав, Лахно уходил проверять посты. Когда только спит этот человек? Один Сигеру не изменился, выглядел свежим, отдохнувшим. Как это ему удавалось? Нарушители удивлялись, никто не знал, что предусмотрительный Кудзуки снабдил помощника чудодейственными таблетками, восстанавливающими силы. Капитан исправно глотал пилюльки, предварительно убедившись, что за ним не наблюдают. Маеда Сигеру очень боялся перепутать живительное снадобье с другим, цветом и формой вещества друг от друга не отличались.

Чтобы не ошибиться, капитан упаковал яд в металлический тюбик, оплошность могла стоить ему жизни, губительные таблетки японец берег столь же ревностно, как и целительные.

Томительно тянулся нескончаемый день, грязные, оборванные, уставшие нарушители шли медленно, простуженно кашлял Лещинский, по-куриному окуная голову в плечи. От снега и яркого солнца ломило набухшие глаза, переводчик размазывал слезы по лицу корявой ладонью. К счастью, солнце, по-зимнему злое, показывалось, чтобы вскоре исчезнуть в черных комковатых тучах. Горчаков брел, опустив голову, с непонятным равнодушием присматривался к потерявшим человеческий облик спутникам, к себе самому. Он видел себя как бы со стороны и, критически оценивая прожитые годы, терзался сомнениями: жизнь