Гномон - Ник Харкуэй

Мало-помалу я конструировал мир; новый Лондон вырастал, точно белые чумные бубоны, из развалин старого. За основу я взял работы русского архитектора Любеткина, который построил старый вольер для пингвинов в лондонском зоопарке. Геометрически-правильные формы были красивы, но жестоки; в них светился математический абсолютизм, требовавший, чтобы люди играли по правилам машины. Лезвие бритвы не смягчалось, нигде не оставляло места для биологии и культуры. Даже пингвины давно перебрались в более органичный вольер, так что памятник брутализма в стиле пост-деко остался стоять рядом с муравьедами в качестве напоминания о временном торжестве теории над жизнью.

Таков был мой главный ориентир: мир Энни вырос из бездумной благожелательности, которая делает предположения, исходя из красивых идей, а не уродливых истин, а в итоге родилась не Утопия, а гигантское прокрустово ложе для всей Британии. Это было весной, перед референдумом о выходе из Евросоюза, поэтому я начал с того, что видел вокруг. Представил себе, что мы проиграем, вопреки очевидной абсурдности такого решения; вообразил Европу, ослабленную расколом перед хищным оскалом России, и прихрамывающую на мелководье Великобританию, согнувшуюся в три погибели под тяжестью бремени растущего внешнего долга и скудоумия кабинета консерваторов, ставшего заложником своих безумных фантазеров. Представил, как кренятся к авторитаризму разом правые и левые, а в международной политике — слабеющих центристов, пытающихся найти голос, который нельзя перекричать. Я спрашивал себя: что, если великий либеральный проект, который лежал в основе всех британских политических партий, не просто скрипел, а рушился под весом собственных викторианских противоречий? Что, если поколение Энни уверует, будто предсказуемость и стабильность для большинства — важнее судьбы тех, кто попадет в шестеренки правительственной машины? Всю жизнь я придерживался нерушимого убеждения, что государство должно заботиться о всех своих гражданах, даже если это иногда приводит к тому, что хвост виляет собакой. А если новая форма демократии в этом столетии не примет его? Если она отвергнет презумпцию невиновности в пользу научного и инквизиторского выявления истины? В этом чародейском котле я сварил облик государства, где тайна частной жизни принесена в жертву власти, кажущейся прямой и истинной, но, по сути, ничего не значит. Я сделал его соблазнительным, но тревожно ущербным, выразил его изъяны во внешнем виде и атмосфере. Нигде моя правда об Эфиопии не воплощалась полнее, чем в образе столицы, новые здания которой, выстроенные по приказу Императора, возвышались над старыми: будущее вылуплялось из прошлого и разрушало его. Новый Лондон я вырастил из духовного образа моей старой Аддис-Абебы, всегда и всюду оставлял тень Минотавра, о котором говорила Энни: аккуратные, непринужденные ошибки, из-за которых всё в мире игры становилось мрачным там, где могло быть красивым. Отзывы внучки приходили с ней самой электронными письмами и обрывками бумаги, бездумно засунутыми в конверты и отосланными мне. После того как я показал ей первый набросок, она писала:

Я ответил, что согласен, но, насколько мне известно, еще никто не построил машину, способную читать мысли. Я думал, что удачно пошутил, но ошибся, поскольку она быстро сообщила мне, что сейчас в разработке несколько именно таких проектов — низкоуровневых, с использованием магнитно-резонансной томографии. И как только в новом веке что-то становится физически возможным, это делается, причем скорее раньше, чем позже. Она прислала мне необычную редакционную статью из одного научного журнала, в которой автор пытался меня заверить, что настоящее чтение мыслей невозможно без вживления в мозг имплантатов, а потому — ведь ни один суд в мире на такое не пойдет — не стоит бояться покушений на нашу свободу с этой стороны. В каком мире живет этот автор? Мне кажется, после Нью-Йоркской трагедии любой человек, заподозренный в том, что заранее знает о подобном теракте, окажется на операционном столе быстрее, чем судья успеет надеть парик.

Энни сказала, вопрос не в том, хотим ли мы получить такое общество, а в том, получим или нет.

Чем чаще мы с ней разговаривали, тем больше я понимал, что значит основание ею компании: не только то, что у нее отличная деловая хватка, и даже не то, что она владеет иллюзорным искусством финансиста, склонность к которому, видимо, пришла с материнской стороны. Нет: Колсон сказал, что у нее истинный дар управляться с цифрами, приказывать им плясать и петь, и я начал осознавать, что Энни — творческий двигатель целого ателье, которое шьет из программного кода. Она умеет сталкивать идеи в голове, а потом рассекать их в самых неожиданных местах, а Колсон раскручивает их в воздухе и метким ударом возвращает ей уже нарративами, а потом спрашивает, может ли она сконструировать машину, которая это делала бы. Они с радостью приняли меня в свой круг: в открытое обсуждение, которое обогащалось новыми участниками. Первое правило: всех нужно выслушать, нет слабых идей. Сортировка и сравнение будут потом, когда придет час суровой редактуры. Эти собрания я прогуливал, ссылаясь на возраст и ремесло.

Когда я принял заказ, мы все подписали подробнейший контракт. Согласно ему мне полагалась доля с любой прибыли, которую может принести игра, — хотя Энни предупредила, что та едва ли нас озолотит. Разве только мы случайно сделаем шедевр, и еще повезет в придачу. Но на исчезающе-маловероятный случай, если мы всё же попадем в яблочко, она позаботилась о том, чтобы я был доволен своими отчислениями. Но до этого мне не было дела. Я снова стал художником и не испытывал никакого желания возвращаться обратно. Я не позволил Энни забрать первые наброски. Сказал, это лишь прикидки, теперь они бесполезны. И увидел в ее лице тревогу, решимость, испуг, предвкушение.

Я знал, что она не будет разочарована. Я ведь снова стал безумцем, каким был в первой половине жизни, и мир вокруг в моих глазах сам превращался в дивное и невиданное место.

Я вернулся домой.

* * *

В годы, когда я шел к славе, Аддис-Абеба была городом стукачей и шпионов. Моей родиной правил император, великий, некоторые даже говорят — божественный Хайле Селассие. Он полагал себя не тем богом, каким его увидели растафари, а мостом, по которому мой народ должен был перейти из безвременного и суеверного прошлого в быстроходное будущее. Тем не менее он стремился по меньшей мере к одному божественному свойству — всеведению. Эфиопия издавна жила интригами, а столица — в высшей степени, как и следует ждать от двора императора, где его воля дарует жизнь и смерть, так что мы, наверное, самые искушенные интриганы из всех народов мира. В середине двадцатого века они приняли, с одной стороны, форму сопротивления реформам и модернизации императора, поскольку сильно мешали правящей служилой аристократии, с другой — страстному желанию ускорить их: больше изменений, сильнее, радикальнее, громче. О, Хайле Селассие был героем, он отвоевал свой трон, вернулся во главе армии после фашистского нашествия. Его любил Уинстон Черчилль, а потом и граждане США, но дома… как он сам интригами и хитростью проложил себе путь к короне, так и его подданные все время стремились получить повышение по службе, ибо только так можно было обрести хоть какую-то безопасность и стабильность в Аддис-Абебе. Он и сам был одержим безопасностью — равно для своего государства и себя самого. На внешнеполитической же арене предпочитал плясать между капельками, маневрировать между Америкой и Россией, но в вопросах личной власти проявлял куда меньше гибкости. Хайле Селассие был императором, и, не сомневайтесь, власть его являлась абсолютной.