Дырка для ордена - Василий Звягинцев

— Вы правы, но характер у меня… Иногда не могу сдерживаться.

— Терпите, полковник, терпите. Терпение всегда окупается, в отличие от ненужной эмоциональности…

«А она очень умна, кроме всего прочего», — подумал Вадим со сладким чувством только-только затевающегося романа. Не будет девушка, не желающая продолжения, так себя вести с совершенно незнакомым человеком.

Когда Вадим вышел в туалет, откуда-то со стороны буфета нарисовался Салтыков. Он был в меру пьян, и на шее у него Ляхов рассмотрел мазок карминной губной помады.

— Выпьем? — Из-за спины Борис жестом фокусника извлек две рюмки. Только чуть позже Ляхов сообразил, что они стояли на подзеркальном столике, скрытом глубокой тенью. А то впору было поверить в сверхъестественное.

— За твой успех, браток! — Салтыков лихо махнул рюмку. А на недоуменный взгляд Вадима ответил также недоуменной репликой.

— Ты что, еще не понял, с кем подружился? — Слово «подружился» он произнес с некоторым нажимом.

— А ведь в натуре нет, — удивился Вадим. — Кстати, ты ее знаешь, как хоть ее зовут?

— А что, понравилась? — продолжал куражиться Салтыков, как уже было сказано, урожденный москвич и граф, знавший в свете всех и вся.

— Нет, ну девочка очень нестандартная… — осторожно ответил Ляхов.

Салтыков вдруг погрустнел, как это бывает у веселых, но выпивших лишку людей.

— Запомни, невинная ты душа, за одну улыбочку этой «девушки» большая часть сильной половины московского света, включая гомиков и импотентов, душу бы черту запродала, а уж как она тебя танцевать позвала… Это, командир, полный…

— Да хватит тебе ваньку валять, скажи, наконец, в чем дело и кто она такая?

Салтыков сделал хитрое, опять же не по-трезвому, а по-пьяному хитрое лицо, погрозил Ляхову пальцем.

— Вот уж нет, ваше высокоблагородие. Сам в седло залез, сам и держись за луку. А голову на скачке разобьешь — тоже по собственной воле…

Очевидно, здесь Вадим столкнулся с одной из тех тайн, которых ему, провинциалу, не знакомому с обычаями старой столицы, понять пока было не дано.

Он вернулся на свое место. Незнакомка, ставшая еще более таинственной после разговора с Салтыковым, продолжала цедить свое шампанское.

Отставила бокал и спросила:

— Вы готовы к серьезным эксцессам, полковник?

— Нет, — искренне ответил Вадим. — Вообще терпеть не могу эксцессов.

— Тогда возьмите себя в руки, перетерпите, и все закончится очень быстро.

— Что?

— Сейчас увидите.

И действительно, не прошло и минуты, как к их столику подскочила совершенно уже невменяемая поэтесса. Или ее кто-то из не желающих самостоятельно светиться людей настроил на агрессию, или она, нюхнув кокаинчику, сама вышла на этот уровень.

— Вы… Вы! Зачем вы сюда пришли? Ни один честный человек не в силах терпеть ваше присутствие. Ландскнехт, опричник. Убивали там, теперь ищете жертву здесь? Идите, доносите на меня, на всех нас! Орденочками хвастаетесь, мундиром, руки с карболкой вымыли… Провокатор! Но мы не боимся! Россия освободится от палачей! Но пасаран!

Это было уже совсем смешно. Лозунг последнего в двадцатом веке коммунистического мятежа, вполне бесславно закончившегося из-за внутренних склок и разногласий лидеров, звучал в богемном салоне совершенно не по делу.

— Заткнись, старая дура, — почти шепотом, так, чтобы, кроме Казаровой и Вадима, ее никто не услышал, сказала девушка, вставая. — Тебя не вешать, тебя в Сухумский обезьянник сдать…

Поэтесса ахнула, прижала руки к груди и вдруг картинно, с подвыванием, зарыдала.

— Вы проводите меня, господин полковник? — совершенно спокойно, будто происходящее ее вообще не касалось, спросила девушка.

Вадим, разумеется, встал, подал даме руку.

Внезапно вновь проявившийся из недр дома Салтыков, шутовски кривя лицо, показал ему поднятый вверх большой палец.

На заснеженной улице девушку ждала машина с шофером. Длинный синий «Хорьх» с рядным двенадцатицилиндровым двигателем и двумя запасными колесами в нишах передних крыльев. В обтянутой тисненой кожей каретке, отделенной от водительского отсека толстым стеклом односторонней проницаемости, пахло изысканно и волнующе.

«Ох и прав Борис, — подумал Ляхов, — непростая штучка». Но после всего случившегося, включая и аудиенцию у Великого князя, мало что могло его удивить. Разве что его новая знакомая сама окажется Великой княжной. Или княгиней.

— Меня зовут Майя. А вас, как я слышала, Вадим? Какой черт занес вас в этот бордель? Они здесь все тяжело контуженные. В основном мечтой о славе. Независимо от цены и повода. Разумеется, ваши погоны и крест уже сами по себе травмирующий фактор. А вы еще покусились на святое — «права униженного и угнетенного человечества». Как Римма еще вам глаза не выцарапала. Впрочем, я бы ей этого не позволила…

Ехали недолго. Когда машина остановилась у парадного подъезда дома на Большой Ордынке, молчавшая всю дорогу девушка требовательно спросила:

— Ну, а до дверей квартиры вы меня тоже проводите, полковник?

Отказаться не было никакой возможности. Желания — тем более.

Дальше — как ожидалось.

Швейцар у резной дубовой двери подъезда, похожий на унтер-офицера спецназа консьерж за высокой конторкой, аналогичного стиля лифтер, рефлекторно щелкнувший каблуками при виде гвардейских полковничьих погон.

Дверь лифта открылась прямо в прихожую квартиры. Девушка, шутливо сделавшая книксен, заставила Ляхова перешагнуть и этот барьер. Не физический, сословный. Его отец, хотя и пребывал в генеральских чинах морского ведомства, таких апартаментов не имел.

Мало того, что Майя сама по себе вызывала у него сильное влечение, так ведь и интрига закручивалась неслабая.

Тянет на то, что он попал в сферу интересов настолько сильных мира сего… Причем без всяких усилий со своей стороны. За исключением тех, что уже случились сами собой.

Длинный и узкий коридор от дверей лифта вел в глубь квартиры. Хозяйка вдруг, без предупреждений и объяснений, скользнула куда-то вбок и исчезла.

Перед встретившейся вешалкой Ляхов снял шинель, повесил ее на крючок, подумал, снял и китель. Белой рубашки с погонами вполне достаточно для респектабельности. Тут же оказалось саженной высоты зеркало в резной позолоченной оправе. Вадим причесался, осмотрел себя с ног до головы и остался доволен.

Ложной скромностью он не отличался, с юных лет знал, что весьма привлекателен внешне и нравится девушкам. И был благодарен судьбе и родителям, что наделили его все же некоторой грубоватостью и резкостью черт, иначе он вполне мог попасть под ненавистное определение — «красавчик». А так он больше смахивал на римского центуриона, теперь уже скорее — легата, чему способствовал и не сошедший до сих пор субтропический загар. Жаль вот, что шрам поперек лба достался не ему, а Тарханову…