Долгожданная кража - Владимир Зингер

в больничной палате, как в бане, все равны. Скажи — Алексей Николаевич, — и на весь период пребывания здесь опасайся, какую каверзу придумают тебе добрые сокамерники, ой, сопалатники.

Мумии полученной информации, похоже, оказалось достаточно, она больше ничего не стала спрашивать, а поднялась из своего продавленного «саркофага» и оказалась нормальным мужиком в трусах и майке, безо всяких там бальзамических бинтов.

Я огляделся. Палата на шесть коек. Все заняты. Моя — у окна. Повезло. Когда народ собрался на завтрак, стало понятно, что двое соседей передвигаются на костылях, ещё у одного руки — ноги целы, а один остался лежать. С того направления изрядно пованивало.

Я тоже решил вставать — получилось. Но тут возникла одна закавыка — из одежды на мне оказался только гипс. И ничего из моих вещей поблизости не наблюдалось. Пока я размышлял, как же мне теперь жить, Серёга — Мумия куда-то смотался и быстро вернулся с халатом неопределённого цвета. Судя по всему, когда-то он был фланелевым и серо-голубым. Видя моё смущение, а можно ли это надевать на тело человека без особого вреда, Серёга авторитетно заявил:

— Не бзди. Лёха! Он чистый и почти новый. Мне его Анька выдала. Я видел, как она его из свежего белья доставала.

Делать нечего, других вариантов всё равно нет. И я согласно махнул уцелевшей рукой. Серёга тут же проявил чудеса галантности — накинул халат на меня и даже помог разобраться, куда пристроить загипсованную руку. Но дальше возникла одна неприятность — ни пуговиц, ни завязок на почти новом халате не было, а ходить нараспашку, изображая из себя эксгибициониста мне не хотелось. Но Серёга и тут мне помог — опять куда-то сгонял и притащил обрывок бинта, которым и опоясал меня на манер кушака. Отошёл, полюбовался, как всё получилось, и подытожил:

— Красаве́ц! Все девки в отделении теперь твои!

Я не стал возражать — пусть будут мои. Серёге — Мумии, конечно, спасибо, но сейчас у меня были дела поважнее. Сначала я прислушался к своим ощущениям — рука, если её не кантовать, сильно и не болела, просто ныла, но вполне терпимо. Голова тоже вроде ничего, не кружится. Значит можно отправляться на разведку. Первым делом надо понять, где я и когда? Первое впечатление после пробуждения меня несколько напрягало: а вдруг я опять в каком-нибудь другом времени и месте, или, чёрт возьми, в другом теле? А что, получилось один раз, значит может произойти и в другой. Но я на это не согласен. Всё-таки у меня ещё незавершённые дела здесь имеются и даже невеста есть, хотя она этого пока и не знает, и более того, мы с ней в контрах.

Сестричка на посту моим вопросам относительно места и времени не удивилась — и не такое видела, скорей всего. Но когда я попросил у неё зеркало (ни в палате, ни в туалете таких излишеств не оказалось), выгнула дугой красивую бровь — зачем это?

Пришлось объяснить, что меня вчера сильно били железом по голове, и я теперь беспокоюсь, не потребуется ли в дальнейшем пластическая операция. Вот теперь сестричка удивилась:

— Какая-какая операция?

Двоечница, огорчился я мысленно. «Пластику» ещё в Древней Греции делали. Или в Древнем Риме, не помню. Треснут дубиной по голове вместо анестезии и знай себе творят потихоньку пациенту новое лицо. Мне-то, допустим, каких-то нюансов простительно и не знать, а она — медичка всё-таки.

На самом деле зеркало мне нужно было для другого — убедиться, что я — это я. А то мало ли — вдруг переродился? Подозревая какой-то подвох (видимо, шутников здесь хватает), сестричка, только не Анька, а очень даже Анечка, зеркальце мне тем не менее дала, и я успокоился — с моим лицом было всё в порядке, если не считать проступивших под глазами фингалов. Вот ведь как у человека голова устроена — по какому бы месту не получить, а синяк всё равно под глаз вылезет. Но синяки — это ладно. Главное, что физиономия была очень даже моя. И время было правильное. Как сообщила та же Аня — пятое ноября семьдесят седьмого года. Стало быть, не стоять мне в «цепочке» на демонстрации «на октябрьскую» и не маршировать в колонне по улице Ленина в День милиции, фальшиво огорчился я.

С переломом руки меня могли и домой отправить, амбулаторно лечиться. Но врачи заподозрили у меня СГМ — сотрясение головного мозга, то есть, и прописали строгий постельный режим.

— Ничего — ничего, молодой человек, — успокаивал меня доктор во время обхода, — полежите у нас пару неделек. Мы вас понаблюдаем, полечим, и будете, как новенький. И руке вашей тоже покой нужен. А там, глядишь, с новыми силами опять сможете преступников ловить.

В палате стало противоестественно тихо. Палата усваивала прозвучавшую новость. А когда доктор со своей свитой ушёл, первым очухался сосед напротив, парень лет тридцати без гипсов и бинтов. Он быстренько подскочил ко мне и присел на край койки.

— Лёха, так ты что ли из милиции? Держи пять! — Он сунул мне свою узкую пятерню. — Меня тут все Кулёмой зовут. Мы с тобой, значит, оба за правое дело пострадали.

Кулёма обвёл восторженным взглядом палату.

— Во, дела! Будет что пацанам рассказать. Это получается, я с настоящим милиционером закорешился! А чё — на соседних койках лежим.

Эта неожиданная мысль получила, видимо, в его мозгах новое развитие. Кулёма, замирая от возможной удачи и одновременно не веря в неё, спросил у меня:

— Лёха, так это что, раз мы с тобой теперь кореша (он снова обвёл быстрым взглядом палату), так ты меня можешь и от трезвака отмазать?

Я восхитился: вот это прыть и непосредственность!

— Ты погоди с трезваком-то! Сначала расскажи, как это мы с тобой оба за правое дело пострадали.

Кулёма грустно посмотрел на меня, и в глазах его читалось сожаление — ну как это человек не может понять таких простых вещей?

— Так чего тут непонятного? Ты какого-то бандита ловил, рискуя жизнью. И я тоже.

И, не давая мне опомниться, Кулёма зачастил:

— В воскресенье дело было, с утра, часов в девять. Сели мы с мужиками опохмеляться. Да и причина была — дружок один с бомбой бормотухи заглянул. А я в общаге на Вокзальной живу. Так вот, этот дружок, как звать, не помню, всегда так: сначала втравит нас по чуть-чуть, а потом весь день на халяву