Долгая ночь - Юля Тихая

Была ли она такой — холодной и суровой — сама по себе? Или это дорога выпестовала её, слепила? Была ли она с самого начала той, которой подойдёт такая судьба, — или это угодная Полуночи случайность?

И хотела ли она этого, — или, как многие другие, не сумела выбрать?

Сомневаюсь, что она сама знает.

На ужин нас не пригласили: Летлима передала через Важицу короткое сообщение, что не получается.

Важица, пожилая мышь, полная и мягкая на вид, охала, ахала и бесконечно переживала. Тот факт, что «милый мальчик» наконец нашёл свою беглую пару, вызвал у неё настоящую бурю вопросов и переживаний; прибавить к этому то, что Арден выпросил-таки вторую комнату, и мальчик стал не только «милый», но и «бедный». Я была при этом «очаровательная девочка», но говорилось это как-то неодобрительно, с укоризной.

Мол, если такая очаровательная, могла бы и дать, что уж ты прямо!..

Арден поглядывал на меня с беспокойством: видимо, ожидал, что я начну ругаться и отчаянно пропагандировать окружающим свободу выбора. Но в своём квохтанье Важица была почему-то очень похожа на Ливи, и это было смешно и по-своему мило.

— Мне кажется, я не понравилась твоей маме, — шёпотом сказала я за ужином, когда мы разведывали столовую в подвале. Там было людно, но очень тихо, только звякали вилки.

— Не волнуйся, — Арден махнул рукой. — Ей никто не нравится.

— Не то чтобы я волновалась.

Я насупилась, Арден прищурился, но ничего не сказал.

Лимит по разговорам был, похоже, совершенно исчерпан. Мы уже наговорили друг другу порядочно вещей, многие из которых, возможно, вообще не стоило произносить вслух; в этом было что-то странно-тёплое и вместе с тем горячечно-неловкое.

Мы говорим ведь, бывает, совсем не то, что думаем. А думаем… пусть тот, кто об одном и том же всегда думает одно и то же, первым кинет в меня камень. В разное время я могла бы говорить совершенно разные вещи, и все они были бы совершенной правдой.

Я не хочу, конечно, быть с ним. Это совершенно низачем мне не нужно. Я не хочу ни этой судьбы, ни этой парности; я выбрала для себя другую дорогу, и не выбрала даже, нет — я проложила её сама, через грязь, через бурелом, через много страшных, холодных ночей, через отчаяние, через страх, через боль. Эта дорога и эта история — всё это теперь я; они впечатались в меня, вросли, они стали мной, и всё это никак нельзя теперь отменить.

Если я поведусь сейчас на эти улыбки, на глупые шутки, на всё то, что делают мальчики, когда стараются заинтересовать девочку… Полуночь с тем, кто он такой на самом деле под этим всем — и понравится ли мне это открытие; не это важно. Если я сверну туда снова, это будет предательством всего того, что я уже сделала. Это будет признание: да, я действительно глупая, глупая девчонка, которая сама не знает, чего хочет, которая всех запутала и всполошила, а потом решила отыграть всё обратно.

Да и как это отыграть? Даже если, допустим, захочется. Я не смогу забыть всё это, — и он не сможет. Это ясно как день; это уже в нас. Мы такие, какие есть, потому что всё это было. Закрыть глаза — значит попробовать перестать быть собой, значит попробовать казаться кем-то другим. Это глупо; и смысла никакого в том нет.

И вместе с тем я, конечно, хочу этого. Потому что мне нравится, как он смеётся, и цветы его нравятся, и как он переплетает свои пальцы с моими, и как жмурится, когда я плету ему косички. И потому что я сама с ним какая-то другая — легче, веселее, мягче, — и эта я тоже как будто немного лучше.

Немного счастливее.

Я смотрю на него — и вижу всё то, что могло бы быть. Всё то, что не сбылось: по воле рока и по принятым в спешке решениям.

Я вижу это — и мне отчего-то хочется спасти из этого хоть что-нибудь.

Это всё прошло; эти ворота закрылись; этот путь давно заметён снегом. Я ушла совсем другой дорогой, я ушла далеко, и другая дорога привела меня в совсем другие места — потому что так оно и работает, и есть ли здесь, чему удивляться? Я лучше других знаю, что есть вещи несовместимые: что как ни крути, не связать в одну жизнь мечту об артефакторике и семейный очаг, дальнюю дорогу и родительский дом, мою свободу и этот смех. Не бывает, чтобы рядом — закованная в лёд река и пляс стрекоз над летним лугом; ты выбираешь что-то одно, а что-то другое остаётся туманным маревом несбывшегося.

Я знаю это. Но иногда очень хочу не знать.

Это всё, наверное, пустые эмоции. Я, может быть, перенервничала и теперь, как любит говорить Арден, «неадекватна». И всё равно я не хотела разговарить ни про отрубленные головы, ни про мёртвых покупательниц, ни про невозможных многодушников, ни про артефакты, ни про свою вмёрзшую в лёд сестру, ни даже про Волчьих Советников; мы сдали посуду, а в лифте Арден опередил меня и нажал вместо «4» — «Л».

И мы стояли там наверху, в крошечной стеклянной проходной у затопленной темнотой лётной площадки, и смотрели в чёрный неприветливый лес и кривые тени на снегу. По дороге, разгрызая снег, ехала тяжёлая машина с квадратным кузовом и тонированными стёклами, а следы за ней заметались сами собой, будто кто-то невидимый распушал обратно снежинки, приглаживал их и усыпал еловыми иголками.

Арден хотел, кажется, сказать что-то, но я не позволила. Гладила его пальцы своими, обводя пальцем костяшки. У меня короткие, под корень остриженные ногти, шрамы от старых ожогов, мозоли и шишка на среднем пальце, которая кажется вживлённым под кожу металлическим шаром, холодным и жёстким. А у него красивые, чуткие руки, исписанные тонкими магическими знаками: чтобы мир вокруг как будто застыл, и чтобы то, что у меня длится всё то время, что падающая звезда горит на небе, для всех других длилось меньше одного удара сердца, и чтобы моя сила рухнула водопадом, и я успел осуществить придуманное, пока другие силы текут медленно и величаво, будто ленивая дельта Змеицы…

Когда я трогаю их, он дышит как-то… иначе. Будто замирает и таит дыхание. А когда я беру его руку в свои, легонько дую, а потом прикусываю костяшку — резко выдыхает.

Если спросить меня, зачем я это делала, — я, честно слово, не найду, что сказать. Это было интересно, неожиданно увлекательно, а ещё давало странное, пьянящее ощущение власти: потому что вот он, стоит здесь, даже Ливи говорила — «красавчик», и смотрит на меня дикими глазами, и ловит каждое крошечное движение.

Я казалась себе — смешно — ужасно искушённой. И когда провела кончиком языка по извилистой линии знака, в этом был какой-то секс, которого во мне никогда, никогда не было. Я же холодная, как сосулька; я же жёсткая, неудобная, я даже разговаривать-то с людьми не слишком умею, что уж говорить о флирте и о всяком таком; я же девочка-невидимка, и, видит Полуночь, я никогда не смела на это жаловаться, — так почему же он смотрит на меня сейчас, будто видит что-то другое?

Мне так жаль, Арден. Ты мог бы быть много, много счастливее, если бы не…