Бегуны - Ольга Токарчук

Человек здесь жить не может — только мелкие млекопитающие, насекомые и мотыльки. Она спит. Самолет завис в прозрачном морозном воздухе, убивающем бактерии. Каждый рейс нас дезинфицирует. Каждая ночь — очищает. Она видит картину, которую помнит с детства, только названия не знает: молодая женщина касается век старика, который стоит перед ней на коленях. В отцовской библиотеке был альбом, и не один, она точно помнит, где они стояли — внизу справа. Можно закрыть глаза — и окажешься в этой комнате с полукруглым эркером, выходящим в сад. Справа, на уровне лица, — черный эбонитовый выключатель, его поворачивали большим и указательным пальцем. Он щелкал не сразу, немного сопротивлялся. Зажигалась люстра — вращающееся кольцо из пяти рожков в форме высоких бокалов. Но этот свет с потолка был слабым и слишком далеким, она его не любила. Лучше зажечь торшер с желтым абажуром, в котором утоплены — каким образом, она до сих пор не понимает — стебельки травы, и сесть в старое протертое кресло.

В детстве она думала, что в нем живут страшноватые и загадочные существа — бобоки. Книга, которую она раскрывает у себя на коленях, — она помнит — это альбом Мальчевского[109]. Он распахивается как раз на той странице, где молодая красивая женщина с косой спокойно и нежно закрывает глаза старику, стоящему перед ней на коленях.

Терраса ее дома выходит на просторный луг, за которым виднеется лазурная бухта, прилив играет красками, смешивает их, покрывает волны серебристым лаком. Вечером, после ужина она всегда выходит на террасу — эта привычка осталась с той поры, когда она еще не бросила курить. Теперь она стоит там и разглядывает людей, со страстью предающихся развлечениям и всевозможным удовольствиям. Если бы все это нарисовать, получился бы радостный, солнечный, быть может, немного инфантильный Брейгель. Южный вариант.

Люди запускают змеев. Один — в виде большой разноцветной рыбы, длинные и тонкие плавники которой плывут по воздуху грациозно, как у вуалехвостки. А вот другой змей — панда, большая, обтекаемая, — тоже взмывает над маленькими человеческими фигурками. Третий — огромный белый парус — тянет по земле приземистую коляску своего хозяина. Какой полезный воздушный змей! Какой полезный ветер! Какой добрый!

Люди играют с собаками — кидают им яркие мячики. Собаки с неиссякаемым энтузиазмом приносят их обратно. Человечки бегают, катаются на велосипедах, на роликах, бросают летающие диски, играют в волейбол и бадминтон, занимаются йогой. Неподалеку по шоссе мчатся разноцветные машины, везут на прицепах лодки, катамараны, велосипеды, вагоны-дома. Дует легкий ветер, светит солнце, маленькие птички ссорятся под деревом из-за каких-то крошек.

Так ей это видится: источник жизни на планете — некая могучая сила, заключенная в каждом атоме живой материи. Физически эту силу пока не удалось зафиксировать, ее невозможно уловить даже с помощью самого совершенного микроскопа, запечатлеть на спектральных снимках. Она расширяет границы, толкает вперед, заставляет постоянно выбиваться за пределы себя самого. Мотор, который движет изменениями, слепая, мощная энергия. Не стоит приписывать ей какие бы то ни было цели или устремления. Дарвин попытался ее интерпретировать, но ошибся. Никакого естественного отбора, никакой борьбы, никакой победы и адаптации сильнейших. Конкуренция — чепуха. Чем больше она работала как биолог, чем дольше и внимательнее наблюдала за сложными взаимоотношениями и связями в биосистемах, тем больше убеждалась, что интуиция ее не обманула: в этом движении вперед и вширь все живое помогает друг другу, поддерживает. Одни живые организмы позволяют использовать себя другим. Если соревнование и существует, то это явление локальное — случайное нарушение равновесия. Да, действительно, ветки деревьев отталкивают друг друга на пути к свету, их корни обгоняют друг друга на пути к источнику воды, животные поедают друг друга, но во всем этом есть пугающая человека гармония. Такое ощущение, что мы участвуем в театре великого тела, и войны, которые ведем, могут быть только гражданскими. «Это» — другого слова не подберешь — живет, обладает миллионами черт и свойств, все заключено в нем, и нет ничего, что могло бы находиться вовне, каждая смерть есть элемент жизни, так что смерти — в определенном смысле — не существует. Ошибка исключена. Не бывает ни правых, ни виноватых, ни грехов, ни праведных поступков, ни добра, ни зла: придумавший эти понятия ввел людей в заблуждение.

Она возвращается в комнату и читает его письмо, которое возникло на экране, послушное движению мышки, ей вспоминается — очень-очень давнее — отчаяние, связанное с этим адресатом. Отчаяние, что он остается, а она уезжает. Он пришел тогда на вокзал, но на перроне она его не помнит, хотя знает, что какое-то время память хранила этот образ, вспоминается только окно поезда и все стремительнее уносящиеся назад варшавские пейзажи, а еще мысль, начинающаяся со слов: никогда больше… Теперь это звучит очень сентиментально — честно говоря, она не понимает, почему испытывала такую боль. Эта боль была необходима, как во время месячных. Свидетельство того, что происходит нечто — заканчивается некий внутренний процесс и ненужное отбрасывается навсегда. Больно, да, но это — боль очищения.

Какое-то время они переписывались, его письма приходили в голубых конвертах с марками цвета ржаного хлеба. Разумеется, они планировали: когда-нибудь он к ней приедет. Но — разумеется — он не приехал да и кто станет верить подобным обещаниям? Не приехал по нескольким причинам, которые теперь кажутся туманными и непонятными: отсутствие паспорта, политика, бесконечность зим, в которых вязнешь намертво, словно в ледяной трещине.

Когда они только переехали, на нее порой накатывала странная тоска. Странная, потому что касалась вещей слишком незначительных, чтобы тосковать по ним: вода, собирающаяся в лужи в неровностях тротуара, разлитый в ней неоновый спектр бензиновых пятен тяжелая и скрипучая старая дверь темного подъезда. Еще она тосковала по фаянсовым тарелкам с коричневым орнаментом и надписью «Сполем»[110]— в студенческом буфете на них подавали ленивые вареники, политые растопленным маслом и посыпанные сахаром. Потом, со временем, тоска впиталась в новую землю, точно разлитое молоко, ушла бесследно. Она окончила университет, получила специальность. Путешествовала по миру. Вышла замуж — они до сих пор вместе, родила близнецов, у которых скоро уже появятся собственные дети. Так что память напоминает ящик, заваленный бумагами. Некоторые из них не имеют никакой ценности, документируют одноразовые события: квитанции из прачечной, чек от зимних ботинок или тостера, о котором уже и думать забыли. Но есть и другие, многоразовые — запечатлевшие не события, а целые процессы: карта детских прививок, студенческий билет со страничками, наполовину заполненными печатями, аттестат зрелости, свидетельство об окончании курсов кройки и шитья.

В очередном письме он написал, что сейчас, правда, находится в больнице, но на праздники его точно отпустят домой — насовсем. Все, что можно, сделали, обследовали и спрогнозировали, так что теперь он будет дома, а живет он под Варшавой, в деревне, там снег — во всей Европе мороз, есть даже смертельные случаи. Он упомянул свою болезнь, но по-польски, так что она не поняла, что это такое, — просто не знала польского термина. «Помнишь, что́ мы обещали друг другу? — писал он. — Помнишь ночь накануне отъезда? Мы сидели в парке на газоне, было очень жарко, июнь, экзамены сданы на пять, от нагретых за день улиц исходило тепло, смешиваясь с запахом бетона, словно город потел. Помнишь? Ты принесла бутылку водки, но мы так ее и не выпили. Мы обещали друг другу, что увидимся. Что бы ни случилось, мы обязательно встретимся. И еще кое-что — помнишь?»