Лед Бомбея - Лесли Форбс

– Не думаю, что твой отец это имел в виду.

– Не думаешь? – Я знала, с каким восторгом Ашок относился к моему отцу. Но что-то заставляло меня наступать на самые болезненные мозоли. – Отец любил распространяться по поводу пороков капитализма и западного общества. «Какой смысл иметь два дома, если человек одновременно может жить только в одном?» – говаривал он. Однажды он, как обычно, рассуждал на свою любимую тему, сидя на веранде со мной, мамой и Мирандой, и я возразила ему: «Но у тебя, папа, всегда было два дома, и ты ухитрялся одновременно жить в обоих. Секрет состоит в том, чтобы кроме двух домов иметь еще и двух жен». Я помню, что это произошло как раз в сезон дождей. Во время муссона земля вокруг нашего дома постоянно грозила полностью уйти под воду. Сад затопляло, и змеи часто заплывали к нам на веранду.

– И что же ответил твой отец?

– Ты хочешь сказать, что он ответил, когда, в очередной раз ускользнув от своей жены, жившей в большом доме, сбежал к своей любовнице в маленький?

Я повторила мамины слова. Отодвинула от себя тарелку и сделала глоток воды, с наслаждением чувствуя, как вместе с ним приятная прохлада разливается по всему телу. Ашок ждал.

– Отец говорил мне, что я не должна бояться змей, но относиться к ним с уважением. На самом деле мне очень нравились змеи. Не по какой-то религиозной причине, нет, я любила их за независимость, за то, что, когда они ползут, все вокруг расступаются. Однажды садовник заметил, что я играю с коброй, и убил ее своим мачете. Отец пришел в ярость. Думаю, для него моя жизнь была не дороже жизни кобры.

– Я уверен, что это не так, Розалинда.

– Лучше всего я помню свой отъезд из Кералы, как мы с мамой возвращались в Шотландию. И отец отпустил ее, так как жизнь в Керале сводила ее с ума.

– Естественно, ей было нелегко там. Она была более шотландкой, чем индианкой. Я полагаю, ты тоже. По крайней мере ты производишь такое впечатление.

Я устала от разговоров. Мои волосы, еще не высохшие после ванны, падали мне на лицо. Аш наклонился и заложил их мне за ухо, слегка коснувшись моей щеки кончиками пальцев. Я ждала его следующего жеста.

Великий исполнитель ролей любовников в индийском кино Радж Капур умел обходить эти затруднительные моменты. Он показывал влюбленных, глядящих в глаза друг другу с выражением предельной страсти, и в то мгновение, когда они должны наконец соединиться, они вдруг отходят друг от друга, а вместо них мы видим в кадре двух лебедей, два цветка или двух птичек – символ поцелуя.

Но ничего не последовало. Я все всегда неверно истолковываю в этой проклятой стране. Ашок встал, потянулся всем своим длинным и узким телом так, словно отталкивался от какой-то невидимой преграды.

– Мы оба очень устали. Я думаю, тебе будет удобно на веранде. Спокойной ночи, Розалинда. Спи крепко.

* * *

Я совсем не спала; вместо этого я играла в «крестики-нолики»: Проспер, Калеб, Ашок. Сестра, мать. Размышляла об истории, о той карте прошлого, которую мы постоянно перечерчиваем, чтобы нанести на нее новые дороги, те дороги, что нас устраивают. Так же, как и карта, история защищает наше чувство идентичности, делая нас частью чего-то большего. История – это истории, которые нам достаются в наследство. Любая мать передает детям грехи их отца. Один из уроков, который моя мать прочно вдолбила мне в голову, когда мы вернулись во вдовий дом бабушки в Шотландию, что мне ни при каких условиях нельзя оставаться в комнате наедине с братом-близнецом моего деда по имени Алекс. Несколько раз в год Алекс приезжал из Глазго навестить бабушку, и я видела, как всякий раз с его приездами растет напряжение в моей матери. Много лет спустя мать сказала мне, что больше всего ее пугало лицо Алекса и те его привычки, которые делали его особенно похожим на дедушку. Если даже в этом они были настолько схожи, замечала она, то что говорить об их менее невинных особенностях.

В качестве одного из методов лечения ее заболевания (нашего заболевания) психиатр предложил матери нарисовать свой автопортрет. По-видимому, он надеялся получить нечто подобное тем чертежам своих тел, которые создаются пациентами, страдающими анорексией, для дальнейшего сопоставления их реального и воображаемого образа. Но моя мать была настоящим художником, и потому ее рисунки представляли собой миниатюры гуашью рук, ног, головы, гениталий... Все они были выполнены на отдельных листах бумаги и никак не складывались в нечто целое. У меня не сохранилось ни одного ее полного портрета. После ее смерти я склеила все эти рисунки в нечто отдаленно напоминающее человеческую фигуру. Графическое насилие, портрет, сделанный с помощью мясницкого ножа, чем-то похожий на работы Фрэнсиса Бэкона.

Давайте представим человека, с подозрением относящегося к любым проявлениям любви и доброты, считающего все чувства фальшью, кроме боли. Только боль реальна – любой может видеть ее результаты. Ребенок жестоких родителей сам со временем становится таким же жестоким, или направляет эту жестокость на самого себя, делаясь патологическим мазохистом, или по меньшей мере научается искусству манипулирования другими, то есть психологическому насилию. Все это отличало и мою мать. Жестокий родитель или совратитель малолетних частенько заявляет, что сам ребенок их спровоцировал. А сложность и непредсказуемость детской души – тому доказательство.

Во времена юности моей матери проблема инцеста не обсуждалась в присутствии детей.

Можно представить себе Британию и Индию как инцестуальный союз. Но кто же из них родитель, а кто – дитя?

Мать часто рассказывала мне о том, каким влиянием пользовался ее отец. Много лет спустя я узнала, что он был мясником, и притом первым, занявшимся публичной демонстрацией результатов своего искусства в специальных холодильниках. Мать как будто и выросла в одном из таких холодильников, аккуратно разрезанная на части, с биркой на каждой из них, чтобы потом фрагменты легче использовать. Позднее она просто переписала свою историю. Но это как раз то, что делают позолотчики: покрывают истину золотым блеском, чтобы увеличить ее ценность.

Мой отец представлял другую сторону индийской цивилизации. Подобно принцу Джай Сингху, между 1728 и 1734 годами построившему самую большую на то время каменную обсерваторию в мире (в которой имелись солнечные часы, показывающие время с точностью в две минуты), отец являлся представителем великой индийской традиции почти религиозного поклонения числу. Некоторые из ее носителей становились клерками. Другие вычисляли благоприятные дни для свадеб. Отец занимался тем, что заносил в компьютер метеорологический хаос. Наверное, самое первое, что я узнала от него, что Запад заимствовал цифры из Индии. Названия цифр на санскрите, говорил он, таковы, что их легко запомнить в виде стихотворения; поэзия арифметики, озвученная в примерах на сложение и вычитание под высоким баньяном.

Какое же унижение, какая роковая последовательность событий превратили Индию в страну сказителей, компьютерщиков и клерков?

История моей матери была всегда одной и той же: человек, начавший тонуть в возрасте десяти лет и тонувший вот уже в третий раз. От нее я узнала, что болезнь – это дурная привычка, которая приобретается так же, как и любая другая. Определенная разновидность секса доставляет тебе кайф, как от наркотика, но оставляет и точно такие же шрамы. Формирует привычку, выпускает на свободу чудовищ. Ничто другое потом не способно заменить тебе это ощущение. Никто не сможет любить тебя так, как любил отец...