Нёкк - Нейтан Хилл

– Моя алая буква! – смеется Фэй.

– Что? – недоумевает Генри.

– Ну хорошо, моя алая черточка.

Танцевать куда проще. Она выходит на площадку и танцует твист. Потом мэдисон. Потом мэшт-потейто, джерк и ватуси. Когда Фэй была подростком, каждые несколько недель в хит-параде лучших сорока композиций появлялись новые танцы, которые моментально обретали бешеную популярность. Манки. Дог. Локо-моушен. Песни и танцы идеально дополняют друг друга: в песне говорится, как нужно танцевать, а танец придает песне смысл. Когда Марвин Гэй спел “Автостоп”, она точно знала, что делать. Когда Джеки Ли спел “Утку”, Фэй научилась танцевать под эту песню раньше, чем увидала клип по телевизору.

Вот и сейчас она, глядя в пол, танцует утиный танец в голубом нарядном платье из шармёза: поднять левую ногу, потом правую, потом помахать руками и все повторить сначала. Такие теперь танцы. Их танцуют на всех выпускных, встречах выпускников и вечеринках в день святого Валентина: диджей ставит песню, в которой говорится, что нужно делать. В этом году безумно популярна новая песня группы Archie Bell and the Drells – “Подтягивайся”: сперва скользишь налево, потом направо. “Подтягивайся, пусть все видят”. Генри танцует где-то рядом, но Фэй не обращает на него внимания. Эти танцы исполняют в одиночку. Даже на кишащей людьми танцплощадке ты в одиночку танцуешь фредди, танец маленьких утят и твист. Все равно им не разрешают прикасаться друг к другу, вот они и танцуют по одному. Они танцуют так, как от них требуют наставники. Им велели танцевать так, а не иначе, а они и послушались, как примерные граждане, думает Фэй, наблюдая за одноклассниками. Они счастливы, всем довольны, эти будущие выпускники, они поддерживают авторитарную власть, их родители одобряют войну, у них дома цветные телевизоры. Когда Чабби Чекер поет: “Бери меня за руку и вперед”, он диктует ее поколению, как реагировать на все, что с ними происходит – на войну, призыв в армию, запрет секса, и велит им подчиниться.

В самом конце диджей объявляет, что успеет поставить еще одну песню – “особенную”, как он говорит, – так что Фэй, Генри и все ребята медленно возвращаются на площадку: от твиста и шарканья устали ноги. Диджей ставит новую запись, Фэй слышит, как игла царапает пластинку, наконец попадает на дорожку, раздается треск, и потом начинается песня.

Сперва это даже не похоже на музыку – какой-то дикий первобытный визг и скрежет, струны нестройно гудят, звук грязный, – кажется, скрипка и какая-то чокнутая гитара по очереди повторяют один и тот же аккорд; медленно, монотонно стучат ударные, раздается эхо, и солист не поет, а бормочет. Фэй не может разобрать слов, не понимает, когда припев и как вообще танцевать под такой ритм. Какие-то жалобные сексуальные стоны, вот что это такое. Выплывает фраза: “Отхлещи девчонку в темноте”[24]. О чем это вообще? Ребята вокруг двигаются под музыку так же вяло и лениво, как звучит сама песня. Покачиваясь, прикасаются друг к другу, обнимают за талию, прижимаются к партнеру. Фэй никогда еще не видела такого медленного танца. Она смотрит на Генри, который с перепугу совсем растерялся. Танцующие извиваются, точно гигантские черви. Откуда они знают, что делать? В песне об этом ничего не сказано. Фэй это нравится. Она обхватывает Генри рукой за шею и притягивает к себе. Они врезаются друг в друга. Генри каменеет от изумления, а Фэй вытягивает руки над головой, закрывает глаза, поднимает лицо к потолку и покачивается.

Наставники беспокоятся. Они не понимают, что происходит, но чуют, что что-то не то, и велят диджею выключить песню. Танцующие стонут и расходятся за столики.

– Что ты такое делала? – спрашивает Генри.

– Танцевала, – отвечает Фэй.

– Что это за танец? Как он называется?

– Никак. Никак он не называется. Просто танец и всё.

После бала Генри ведет Фэй в парк, тихий парк неподалеку от ее дома, неосвещенный, укромный, одно из немногих мест в городке, где можно побыть одним. Фэй этого ждала. Генри любит романтические жесты. Приглашает ее поужинать при свечах, покупает конфеты в коробках сердечками. Заявляется к ней домой с улыбкой от уха до уха, как на хэллоуинской тыкве, и дарит охапку лилий или ирисов. Оставляет на сиденье ее машины букеты роз. (Фэй, разумеется, умалчивает о том, что от жары розы вянут и умирают.) Генри понятия не имеет, какой цветок что обозначает, когда дарят красные розы, когда – белые, и чем лилия отличается от ириса. Этот язык ему незнаком. Он ухаживает за Фэй без выдумки – просто делает то же, что все мальчишки из школы: свечи, шоколадки, цветы. Любовь для него – как воздушный шарик: чтобы не сдулся, нужно регулярно подкачивать. Вот он и дарит Фэй цветы. Приглашает на ужин. Время от времени сует в ее шкафчик анонимные записки с отпечатанными на машинке стихами:

– Ты получила мое стихотворение? – спрашивает он.

И Фэй отвечает: “Да, спасибо”, улыбается, потупив глаза, скрещивает ноги и надеется, что Генри не спросит: ну как, понравилось? Потому что его стихи ей еще ни разу не понравились. Как ей может нравиться такое, если она читает Уолта Уитмена, Роберта Фроста и Аллена Гинзберга? Да по сравнению с Гинзбергом Генри бездарь! Примитивный и глупый провинциальный простачок. Она понимает, что Генри хочется произвести на нее впечатление, понравиться ей, но чем больше она читает таких вот стихотворений, тем больше впадает в ступор, как будто мозги ее медленно засасывает в песок.

У Фэй не хватает духу его критиковать. Она кивает, отвечает: “Да, получила, спасибо”, и Генри корчит победную мину, самодовольно ухмыляется, а потом напускает на себя невозмутимый вид. Это так ее бесит, что хочется наговорить ему гадостей.

Что стихотворение получилось бы куда лучше, если бы в нем был размер.

Или если бы у Генри был словарь.

Или если бы он знал больше многосложных слов.

Она тут же досадует на себя за такие мысли: ну как так можно! Генри ведь милый, хороший парень. Благородный, великодушный. Добрый. Нежный. Все в один голос твердят: выходи за него.

– Фэй, – произносит Генри, когда они сидят на карусели. – У нас с тобой все так хорошо, я имею в виду наши отношения.

Фэй недоуменно кивает: о чем это он? Ну да, Генри частенько дарил ей цветы, стихи, покупал шоколадные конфеты, угощал ужинами, но он же никогда не делился с ней секретами. Ей кажется, что она ничего о нем не знает, – по крайней мере не больше, чем остальные: семья его живет на ферме возле азотного завода, сам Генри мечтает стать ветеринаром, посредственный тайт-энд[25] в школьной футбольной команде, третий бейсмен из запасного состава в школьной сборной по бейсболу, форвард на задней линии в школьной баскетбольной команде, по выходным рыбачит на Миссисипи и играет с собаками, на уроках сидит тихо, и она вечно подтягивает его по алгебре, – Фэй знает его анкету, но не тайны. Он никогда не рассказывает ей ничего важного. К примеру, не объясняет, почему, когда они целуются, он ведет себя не так, как обычно мальчишки, даже не пытается сделать то, что, если верить школьным сплетням, делают остальные. Ей не раз рассказывали о парнях, которые на все готовы, стоит им только позволить. Эти парни готовы идти до конца. Причем где угодно! На задних сиденьях машин, ночью на баскетбольной площадке, на земле, на траве, в грязи, в любом дрянном укромном уголке, куда удастся затащить девчонку, которая не откажет. А тех девушек, которые им это позволяют, поощряют, у кого нет постоянного парня, называют “шлюхами”, и это короткое слово, произнесенное шепотом, губит доброе имя. Самое быстрое слово. Глазом не успеешь моргнуть, облетит всю школу. Так что надо вести себя осторожно.