Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма - Ольга Великанова

Ожидания Сталина в отношении общества как успешно советизированного изменились после обсуждения конституции и переписи населения. Это способствовало возобновлению государственного насилия.

Еще одним ярким нарративом в народных комментариях были призывы к усилению контроля и ужесточению наказаний[560]: 5 процентов ленинградских комментариев, согласно Гетти. С. Екельчик в своем исследовании взаимоотношений советских граждан и государства в послевоенном Киеве отметил, что «типичная для… мировоззрения противостояния ненависть к врагам появилась в сталинское время как важнейший компонент идеальной советской идентичности, наряду с любовью и благодарностью к лидеру»[561]. В середине и конце 1930-х годов наметилась официальная судебная тенденция к значительно более суровым наказаниям, применяемым к преступникам: более длительные сроки заключения и возрастание числа приговоров, ведущих к тюремному заключению, чему косвенно способствовал Сталин[562].

В 1936 и 1937 годах «Правда» не уставала напоминать читателям, что бдительность – это черта каждого настоящего советского гражданина. Историки связывают возникновение такого разъединяющего мировоззрения с революцией и гражданской войной[563]. Мобилизационный потенциал таких эмоций, как ненависть и подозрительность, был в полной мере использован сталинизмом. Несколько предложений об отмене смертной казни в дискуссионных материалах контрастируют с многочисленными требованиями о распространении смертной казни на такие преступления, как хищение государственного имущества (94 предложения ЦИК) и антисоветские преступления, установленные статьей 58 Уголовного кодекса[564]. Внимание участников всенародного обсуждения к хищениям и смертной казни было отголоском жестокого указа от 7 августа 1932 года, вводившего смертную казнь за хищение социалистической собственности. Указ уже был изменен ЦИК в марте 1933 года, и приговоры пересмотрены, с освобождением 32 процентов осужденных[565], но массы продолжали требовать смерти для расхитителей, поскольку этот суровый указ, вероятно, в значительной степени отвечал общественным настроениям.

Та же враждебность проявилась и в сельских показательных судебных процессах 1937 года, когда, по сообщениям местных газет, крестьяне часто призывали к вынесению смертных приговоров обвиняемым местным чиновникам, хотя прокурор и не запрашивал такого наказания и судья выносил более мягкий приговор (вспомним здесь евангельское «Распни!» – О. В.). Фицпатрик предостерегает, что подобные требования не всегда следует принимать за чистую монету, поскольку такие требования часто направлялись властями, но они вполне могли иметь место в сельских делах такого рода, где крестьяне хорошо знали обвиняемых и могли сводить старые счеты с ними[566]. Однако общий контекст широко распространенной в обществе ненависти заставляет нас поверить в подлинность этих эмоций. Статья 131, в которой расхитители социалистической собственности квалифицируются как враги народа, тем самым политизируя преступление, находила поддержку среди бдительного населения. ЦИК зарегистрировал 118 предложений о распространении ярлыка «врагов народа» на спекулянтов, попрошаек, воров, бездельников и 60 предложений на родственников, которые «укрывали» нарушителей закона[567]. Последнее подразумевает понимание политической принадлежности государству выше семейной принадлежности. Более того – эти 60 человек, требующие преследования жен и матерей предполагаемых преступников, полагали, что за правонарушение ответственны как трудовой и партийный коллектив, так и члены семьи. Такое отношение имело корни в традиционной крестьянской общинной системе взаимной ответственности – круговой поруке. Пять предложений сделать доносительство гражданским долгом в действительности отражало существующую практику: люди получали наказание за то, что не донесли о предполагаемом заговоре[568]. Один гражданин предлагал законодательно запретить свободную смену места работы, которая и так фактически была ограничена; некоторые крестьянки предлагали заключать в тюрьму женщин за аборт (недавно объявленный вне закона) и мужчин, часто менявших жен[569].

Люди считали своим гражданским долгом ненавидеть[570]. Слова «суровое наказание» и «отдать под суд» были излюбленными в лексиконе национальной дискуссии, в отличие от слова «милосердие», которое абсолютно отсутствовало в дискурсе[571]. Даже «Правда» отметила чрезмерно агрессивную лексику региональной газеты: