Последние из Валуа - Анри де Кок

– Вы правы, ваше величество, каждый вправе испытывать подобное желание… но только не я.

– Но почему же?

– Почему? Вы еще спрашиваете, госпожа! Да именно потому, что они красивы и интересны, эти дети заслуживают того, чтобы меня к ним и близко не подпускали… Потому что я – Тофана, которую все ненавидят и которая, как она сама осознает, достойна этой всеобщей ненависти… Тофана, против которой все сгодится, чтобы заставить ее заплатить за то зло, которое она творила… даже такое же зло!.. Тофана, у которой убили отца, брата, мать… будучи не силах убить ее саму.

– И у которой убили бы и сыновей, не так ли, если бы знали, что Марио и Паоло ее сыновья?

– Госпожа!

Великая Отравительница содрогнулась при этих словах, резко брошенных ей королевой.

– Госпожа, – пробормотала она, – вы заблуждаетесь… Марио и Паоло…

– Ваши дети, – сказала Екатерина Медичи, – и к чему это отрицать, моя дорогая? Я не заблуждаюсь: вы мать близнецов; я сразу об этом догадалась, и это было совсем не сложно, так как они – ваша копия. Но что вас так беспокоит? Вам неприятно, что я проникла в вашу тайну? Почему? Я не намереваюсь употребить это открытие во зло. И доказательством тому служит тот интерес, который я проявила… и не перестану проявлять к этим малышам. Разве вы не были довольны тем, что я их поместила рядом с молодой королевой, вместо того чтобы оставить в моем личном услужении? В моем услужении, которое могло иметь сложные, тягостные для них стороны. Так что, дорогая Елена, успокойтесь! Я просто хотела показать, что меня вам обмануть не удалось, хотя и сочла полезным сделать вид, что попалась на эту удочку.

– Однако, – произнесла сицилийка глухим голосом, – у вашего величества была причина…

– Призвать вас к доверию? Да, и я готова это признать: мне нравится знать, кого я использую. Однажды я уже просила вас рассказать мне вашу историю, и вы мне отказали. Теперь же, когда вы знаете, что мне известна часть – самая важная, самая ценная – ваших тайн, надеюсь, вы выложите мне ее без остатка. Присаживайтесь. У меня есть время вас выслушать, и я вас слушаю.

Хмурая, разбитая, удрученная, Тофана опустилась в кресло.

– Стало быть, – прошептала она, – все меры предосторожности, которые я принимала для того, чтобы моих ни в чем не повинных детей никак со мной не связывали, оказались тщетными. В тот день, когда захотят поразить меня, ударят по ним…

– Но кому это может понадобиться? – спросила королева, изобразив удивление.

– Вам, госпожа, вам, которая сказала мне: «Они твои дети» только для того, чтобы однажды иметь возможность сказать и такое: «Я накажу тебя через них!»

Королева-мать нахмурилась; ее бледное лицо на мгновение просветлело.

– То есть вы предполагаете, графиня, что однажды сможете вызвать мой гнев? – сказала она.

– Нет, – живо ответила Великая Отравительница. – Нет, я вся принадлежу вам, госпожа! Клянусь вам, я сделаю все, что только может сделать человек, лишь бы только вы были довольны!

– Тогда, повторюсь, вам не о чем беспокоиться. Стоило ли так пугаться только из-за того, что я вам сообщила, что знаю, что Марио и Паоло – ваши сыновья? Я ведь не людоедка какая-то, не вампир в женском обличье, который пожирает детей! Я тоже мать, и следовательно…

Екатерина вдруг остановилась, заметив, что губы Тофаны сложились в жестокую улыбку, улыбку, которая говорила: «Чего уж говорить об этом! Да, вы мать!.. Но какая мать!.. Которая уже убила одного своего сына и которая, возможно, в эту самую минуту думает о том, как убить другого!»

– В общем, – сухо закончила королева, – в ваших же интересах, Елена Тофана, рассказать мне всю вашу историю.

Словно что-то решив для себя, Великая Отравительница с гордым видом промолвила:

– Вы хотите знать мою жизнь, госпожа? Что ж, слушайте. Я родилась в Неаполе, в одной из жалких лачуг Кьятамоне. Отец мой, Андрео Тофана, был простым рыбаком, marinaro; мать, Люсия, по четвергам и воскресеньям продавала творог на рынке. Мой брат, Джакопо, помогал отцу удить рыбу.

Меня же, как только я научилась ходить, отослали в деревню, где я пасла коз, которые давали нам молоко для ricotellos[19], что делала матушка. До девяти лет ничего необычного в моей жизни не происходило: я была ребенком и жила, как ребенок. Следует тем не менее признать, что от природы я была нелюдимой: игры и развлечения девочек-ровесниц были не в моем вкусе. По воскресеньям, когда все собирались потанцевать или побегать, я уходила на берег, где в одиночестве могла сидеть часами, любуясь небом и морем. Меня звали маленькой дикаркой. Я не обращала внимания на то, что говорят, награждая тумаками – рука у меня была легкая – тех, кто совсем уж грубо насмехался над моей дикостью.

В один из четвергов мать, приболев, вынуждена была остаться дома, и на рынок, с ricotellos, отправилась я. Придя на место, где она обычно торговала, я обнаружила, что это место занято продавщицей специй, Сабиной. Я заявила свои на него претензии, сперва вежливо, но Сабина сделала вид, что не слышит меня. Я подняла крик, но Сабина рассмеялась и обозвала меня девчонкой, bambina. Ей тогда было лет двадцать пять, этой женщине, мне же еще не исполнилось и десяти. Тем не менее, схватив ее за руку, я сказала:

«Значит, Сабина, ты не желаешь вернуть мне мое место?»

«Нет, – отвечала она, продолжая смеяться. – Нет, не желаю!»

«Спрашиваю во второй раз, и имей в виду, в третий…»

«В третий ты меня побьешь!.. Ха-ха-ха! Facitelo Parato! (Какая наглость!) Давай, попробуй только пальцем до меня дотронуться – я тебя как следует выпорю, bambina».

Не успела Сабина закончить свою фразу, как я ударила ее кулаком в лицо.

Взревев скорее не от боли, а от оскорбления, она набросилась на меня с явным намерением исполнить свою угрозу. Вокруг нас уже толпились торговки, служанки, которые кричали: «Выпороть ее! Выпороть! Поделом ей!»

Я уже чувствовала, как рука Сабины пробралась мне под платье. Чтобы меня отхлестали, да еще при всем честном народе!.. Кровь ударила мне в голову и, вдруг ощутив непреодолимую силу, я опрокинула соперницу на землю и, упершись коленом ей в грудь, одной рукой вцепилась ей в волосы, тогда как рукой другой стала наносить ей удары всюду, куда только могла попасть.

«Кого ты хотела выпороть, – вопила я, – меня? Schiatta! Schiatta! (Сдохни! Сдохни!)»

О, я бы ее убила, если бы меня от нее не оттащили!.. Но меня оттащили, и тогда уже перепало мне.

Толпа, где, как правило, доминируют женщины, обычно несправедлива и враждебно настроена. Возможно, я была не права, когда хотела убить Сабину, но им следовало хотя бы попытаться понять, из-за чего я так разгорячилась, и сделать скидку на мой юный возраст. Никто об этом даже и не подумал. Пять или шесть служанок и столько же торговок принялись меня колошматить, но тут вдруг чей-то повелительный голос произнес такие слова: «Довольно, мерзавки! Как вам не стыдно избивать ребенка? Мне что, спустить на вас пса, чтобы вы оставили девчушку в покое?»