Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости - Марта Нуссбаум

факторами, определяющими эмоциональную реакцию и, следовательно, альтруистические поступки. Ролз, судя по всему, со всем этим соглашается в своих критических замечаниях относительно чрезмерной абстрактности утилитаризма. Но, обходя стороной причудливую механику, руководящую людьми, Ролз упускает из виду как ресурсы, так и потенциальные опасности. Его проект предназначен только для того, чтобы очертить общие контуры возможного, и в этом отношении он преуспевает. Но эти идеи нуждаются в большом дополнении, если мы хотим быть уверены, что они смогут воздействовать на реальных людей – даже в хорошо организованном обществе, но также в обществах, стремящихся к справедливости и еще несовершенных, которые и являются объектами нашего внимания.

В концепции Ролза есть пробелы, но их можно плодотворно заполнять. Морализованная концепция поддерживающих институты чувств, которая действительно оказывается уязвимой перед возражениями Аристотеля, была предложена Юргеном Хабермасом в защиту «конституционного патриотизма»[331]. Повторюсь: в том, что Хабермас видит необходимость в какой-то эмоциональной поддержке хороших политических принципов и предлагает рассмотреть этот вопрос, состоит его большая заслуга. Тем не менее, в отличие от Ролза, он даже близко не подходит к описанию того, чем являются эмоции и как они работают. Его видение настолько морализованно и абстрактно, что нельзя быть уверенным, что оно совместимо с реальной жизнью. Его немногословность, без сомнения, ясна[332]. История Германии заставляет людей особенно щепетильно относиться к любому обращению к сильным эмоциям в политической сфере, и, следовательно, в этом контексте особенно трудно затронуть тему патриотических эмоций. Но она показывает, что люди, защищающие либеральные ценности, не должны уступать фашистам территорию культивирования эмоций, иначе им, безусловно, придется уступить гораздо больше в долгосрочной перспективе[333]. (Можно было бы подумать над предложением Хабермаса, адресованным Европейскому союзу, в связи с недавними проблемами этого блока. Один из способов размышления над аргументом этой книги – задуматься о том, чего до сих пор не хватало Европейскому союзу.)

Вероятным источником чрезмерной абстрактности Хабермаса является его твердая приверженность беспристрастности. Поскольку Хабермас практически ничего не говорит нам о том, как эта приверженность проявляется в эмоциональном плане, будет полезно увидеть, как ей удалось заманить замечательного мыслителя и политического лидера в водоворот Харибды. Марк Аврелий – стоик и римский император, чьи «Размышления» – одна из самых читаемых работ западного философского канона – были написаны во время похода на Парфию, то есть когда он активно вел свой народ во время войны[334]. Император рассказывает, что первый урок, вынесенный им от своего воспитателя, заключался в том, чтобы не стать «ни зеленым, ни синим, ни пармуларием, ни скутарием» (I.5). Его воображению пришлось отучиться от сильной пристрастности и приверженности местным интересам. Показательно, что во все времена образ спортивного фаната служит негативным примером для морального воображения; возможно, потому что эта аналогия была естественным способом для людей представить себе другие виды верности – семье, городу и нации.

Вопрос в том, дает ли этот негативный опыт личности достаточно ресурсов, чтобы мотивировать интенсивную заботу о людях где бы то ни было. Для Марка Аврелия отучение от предвзятости требует продуманной и систематической программы искоренения обеспокоенности обо всех людях и вещах в этом мире. Он рассказывает нам о медитативных упражнениях, которые он регулярно выполняет, чтобы прийти к тому, что вещи, которые вызывают разногласия между людьми, не имеют для него никакого значения.

Но достижение того момента, когда мы сможем беспристрастно проявлять такую заботу ко всем людям, требует – как это совершенно ясно дает понять Марк Аврелий – систематического искоренения сильной обеспокоенности и привязанности к местным интересам: своей семье, своему городу, объектам своих любви и желания. Так, император должен научиться не только не быть спортивным фанатом, но и не быть любовником. Рассмотрим этот замечательный отрывок:

Как представлять себе насчет подливы или другой пищи такого рода, что это рыбий труп, а то – труп птицы или свиньи; а что Фалернское, опять же, виноградная жижа, а тога, окаймленная пурпуром, – овечьи волосья, вымазанные в крови ракушки; при совокуплении – трение внутренностей и выделение слизи с каким-то содроганием. Вот каковы представления, когда они метят прямо в вещи и проходят их насквозь, чтобы усматривалось, что они такое… (VI. 13)[335].

Отучиться от пристрастий значит научиться думать о сексе как о трении внутренностей: то есть для этого необходимо не находить особой ценности или удовольствия в чем-то определенном. Не стать синим также означает не быть поклонником того или иного тела, этой или той души, того или другого города. Перед нами платонический проект, который критикуется Аристотелем, полностью и добросовестно исполняемый.

Но избавления от своих эротических влечений, вложенных в тела, спортивные команды, семьи, нации – все это приводит Марка в странный мир, мир нежный и неагрессивный, но в то же время одинокий и пустой. Чтобы избавиться от привычек спортивного фаната, мы должны отучиться вкладывать эротический смысл в мир, избавиться от нашей привязанности к своей команде, нашей собственной любви, нашим собственным детям, к нашей собственной жизни[336].

И это означает что-то вроде смерти внутри жизни. Ведь, в сущности, только в состоянии, близком к смерти, возможна нравственная непогрешимость. Марк Аврелий постоянно пытается думать о жизни так, будто она уже является чем-то вроде смерти, чередой бессмысленных событий:

Тщета пышности, театральные действа, стада, табуны, потасовки; кость, кинутая псам; брошенный рыбам корм; муравьиное старанье и тасканье; беготня напуганных мышей; дерганье кукол на нитках… (VII.3)[337].

Лучшим утешением после этого мрачного вывода также является мысль о смерти:

Постоянно помышляй о самых разных людях самых разных занятий и самых разных народов, что они умерли… надлежит всем подвергнуться превращению там, где столько уже искусных витий, столько строгих мыслителей – Гераклит, Пифагор, Сократ, а еще раньше сколько героев, сколько потом полководцев, владык. А затем еще Евдокс, Гиппарх, Архимед, другие изощренные дарования, уверенные в себе, трудолюбивые, хитрые, надменные, еще и насмехавшиеся над тленной, мгновенной жизнью человеческой, как Менипп… О них обо всех помышляй, что давно уж лежат… Хоть бы и тем, кого не упоминают вовсе? Одно только и стоит здесь многого: жить всегда по правде и справедливости, желая добра обидчикам и лжецам! (VI.47).

Поскольку мы умрем, мы должны осознать, что все особенное в нас в конечном счете будет уничтожено. Семья, город, секс, дети – все канет в лету. Так что на самом деле отказываться от этих привязанностей не такое уж большое дело. То, что остается, и единственное, что остается, – правда и справедливость, моральный порядок в мире. Перед лицом постоянно присутствующей неизбежности нашего конца мы не должны возражать против того, чтобы уже быть мертвыми. Только истинный град должен претендовать на нашу преданность.

Размышления Марка Аврелия тревожат, потому что он глубоко погрузился в основы беспристрастного «патриотизма» – патриотической любви, основанной исключительно на абстрактном принципе. Он увидел, что беспристрастность, полностью и последовательно культивируемая, требует искоренения эротизма, который делает человеческую жизнь такой, какой мы ее знаем. Жизнь, которую мы знаем, несправедлива, неравномерна, полна войн, полна национализма в духе «нация прежде всего» и сомнительной верности. Но в то же время он видит, что мы не можем так легко избавиться от этих привязанностей, сохранив при этом человечность[338].

Патриотическая любовь может быть возвышенной и может в некотором смысле культивировать беспристрастный альтруизм, призывая людей любить нацию как единое целое и, следовательно, отдельно взятых ее членов. Но патриотической любви легче добиться этого, заставив людей полюбить то, что принадлежит только им и, желательно, чтобы это было единственное, что у них есть[339]. Концепция Ролза должна и может развиваться именно в этом направлении.

V. ИСТОРИЯ: ВАШИНГТОН, ЛИНКОЛЬН, КИНГ, ГАНДИ, НЕРУ

Давайте теперь обратимся к истории[340]. Есть разные формы патриотизма, которые преодолевают узкий пролив между Сциллой и Харибдой, поощряя партикулярную