Сила, способная изменить мир. Душа - Элиза Полуночная

на подступах к городу было несколько десятков могил с простенькими, сделанными на скорую руку крестами. Это внушало уверенность в том, что кому-то посчастливилось выжить.

Шахты несказанно обрадовали Калатура. Гном в шахте чувствует себя как рыба в воде, можете не сомневаться. К тому времени моё оружие пришло в негодность, и им можно было разве что забивать демонов на смерть, но никак не протыкать плоть. Азена решила сделать небольшую остановку, чтобы все могли отдохнуть. Калатур с братьями на радостях едва ли не закопались в гору. Я боялся, что нам придётся вытаскивать их из шахты силой.

Многие думают, что Шай’Солар был выкован в умарском домене, что близ Боэр’Морхен, но это совершеннейшая нелепица. Домен я подарил Калатуру уже после победы, когда основал Лютерию, как раз таки в благодарность за меч и в знак вечной дружбы. Шай’Солар ковался в крошечной загорской кузнице, что чудом уцелела после набега демонов. Я даже не знаю, как назывался тот городок.

У Калатура не было цели создать великий меч, который войдёт в историю Акрасии. Думаю, он просто соскучился по ремеслу, а тут подвернулась возможность и был повод. Калатур сам предложил выковать мне меч, а все магические и рунические манипуляции вносились уже по ходу работы. Трудились, на самом деле, все: Троин и Гроин притащили из шахты найденную лютеритовую руду, я был на подхвате и подавал инструменты, Энвиса и Рунарт в кое-то веке не цапались, а слаженно что-то колдовали, даже Кадан принимал участие — он нашел где-то бочку с бражкой и старательно поддерживал запал Калатура. Оказалось, что шедевр гном может создать только на глубоко нетрезвую голову… Пусть сейчас настали мирные времена, но Шай’Солар всегда при мне. Я уже соскучился по битвам и, если потребуется, с радостью встану во главе армии, даже несмотря на то, что молодые годы давно остались позади.

Поразительно, как много уверенности придаёт оружие по руке. Наверное, не будь у меня Шай’Солара, я бы погиб в битве на Выжженной пустоши. Простой меч просто сломался бы в том хаосе. Я не стану описывать, что случилось тогда, любой бард сделает это в разы поэтичней, нежели я. Да и любой житель Лютерии хотя бы вкратце знает последовательность событий. Мне же чаще всего снится в кошмарах именно эта бесконечно долгая ночь. Как наяву я вижу в небе две луны: привычную нам молочно-белую и демоническую алую. Я вижу огромные тёмные силуэты сцепившихся друг с другом гигантов — почему-то во снах образы Хранителей смываются в нечто огромное и бесформенное — и, хуже всего, колышущееся море красноглазых чудовищ. Я просыпаюсь в холодном поту, и мне нужно какое-то время, чтобы понять, что это сон, что я тогда выжил, что это уже в прошлом. В такие моменты я до боли сжимаю рукоять Шай’Солара, словно это единственное, что удерживает меня в реальности. Подумать только, прошло уже пятьдесят лет, а этот кошмар так и не померк…

Менестрели расскажут вам о том, что я дул в рог, чтобы вдохновить бойцов или чтобы привлечь внимание богов. Если первое ещё хоть как-то похоже на правду, то как можно додудеться до божественных чертогов, я не знаю и считаю эту версию несусветной глупостью. Хотя должен признать, вторая версия звучит невероятно поэтично. На самом деле всё было куда проще — нас оттеснили от основного отряда. Кадан сражался с кем-то из высших демонов, ему было не до нас. Калатур был ранен Волданом, его братья едва сдерживали натиск демонов. Хуже всего было то, что магии у Энвисы почти не осталось. Тогда я познал настоящий страх. Не за себя. Невозможно так испугаться за собственную жизнь, особенно если последние полгода только и делаешь, что выживаешь из последних сил. Но у меня была та, что была дороже жизни. В нашей маленькой группке был целитель, тот самый, который когда-то спас меня. Я толком не был с ним знаком. Знал лишь, что он входит в ближний круг Энвисы и что он из аристократов. В тот день я впервые увидел, как выгорает силлин. Это было нечто восхитительное и ужасное одновременно. В памяти отпечаталось каждое мгновение. Если закрыть глаза, я воочию увижу, как серела его кожа, а волосы, и без того светлые, стали как снег. Он усыхал, будто что-то высасывало из него не только жизнь, но и плоть, оставив лишь безжизненную оболочку с потухшими глазами. Тогда, сотворив защитное заклинание, он вложил последние крупицы магии и собственную жизненную энергию, чтобы спасти нас. Я живу, потому что он умер… Стыдно признаваться, но я не помню имени того силлина. Знаю лишь, что у него в Рохэнделе осталась младшая сестра — вся выжившая после вторжения родня.

Тогда, когда иссохшая мумия союзника упала на черную от пролившейся крови землю, я испугался. Не произошедшего, не того, что у меня стало на одного союзника меньше — люди и нелюди гибли так быстро, что можно было даже не пытаться считать — я боялся того, что следующей отдать себя может Энвиса. Я видел, с каким трудом ей даётся каждое новое заклинание и боялся, что оно может стать последним. Даже со всем своим мастерством, убивая сотни и тысячи демонов, я не мог защитить её от выгорания. И тогда, поняв, что могу потерять её, я подул в рог. Это не было чем-то героическим. Это был жест отчаяния. Я надеялся, что хоть кто-то откликнется и придёт к нам на выручку. Я надеялся, что если рядом с нами будет ещё кто-то, то Энвисе не придётся столько колдовать и она не выгорит. Кто бы мог подумать, что на призыв отзовутся Хранители, но даже этого оказалось недостаточно для победы.

Бой, начавшийся ещё до захода солнца, длился всю ночь. Мой щит превратился в искорёженный кусок металла и так и остался лежать где-то в тех землях. Я даже не пытался искать его после. Наверное, часть моей души тоже осталась там. Как ещё объяснить, что столицу я основал не так далеко от места решающей битвы? Многие бы хотели забыть тот ужас. Многие бы предпочли покинуть не только эту долину, но и континент, чтобы оказаться как можно дальше от того кошмара. Но не я. Порой, когда становится особенно тоскливо, я приезжаю на Выжженную пустошь и подолгу брожу в одиночестве. Меня поражает то, как наш разум и тело расслабляются от лёгкой жизни. Во времена Второго Вторжения я был счастлив уже тому, что жив сам и что