Пейзажи - Джон Берджер

Возможно, он написал бы книгу о политической теории, но тогда те гигантские преобразования, которые мы пережили за последние пять лет, не произошли бы в том виде, в котором они произошли. Возможно, экономический коллапс СССР в конечном счете вызвал бы очень жестокое и отчаянное противоборство.

Горбачев – человек, который, сформировавшись внутри коммунистической партии, взял на себя обязательства изменить свою партию и ее роль в мире. Только одного он не смог предвидеть: что из-за всех прочих перемен, которые он произвел или подготовил, КПСС в одночасье лишится своего законного статуса.

И к концу третьей недели августа он будет обращаться к аудитории освобожденного мира, сам оставшись при этом с пустыми руками.

Я вспомнил стихотворение Хикмета потому, что оно отсылает к другому похожему парадоксу и драме. Маленькая открытка со стихотворением пронизана грустью и особого рода жалостью, как и многие другие его стихи. По отношению к стихотворению слово «жалость» вполне уместно. Однако применительно к жизни в наше время это понятие приобрело сомнительный смысл. К несчастью, в жалости зачастую видят нечто оскорбительное.

Антоним этого слова, «безжалостность», остался простым и ужасным. Идолы были разрушены потому, что воплощали безжалостность. Партия утратила власть по той же причине. К безжалостности нельзя воззвать. И крушение кумиров в тот момент – это месть тех, кто осознал, что взывать бесполезно.

Однако изначально коммунисты стали коммунистами именно потому, что ими двигала жалость, всеми, включая Маркса. В то, что он считал законами истории, он вписал ни много ни мало спасение несчастных. Постепенно эти законы были использованы для того, чтобы делать все более широкие и догматические обобщения, и в итоге они стали ложью, как и все обобщения, которые превращаются в догму. Живая реальность отступила перед созданием этих законов, а там, где такое происходит, – царит зло.

Коммунизм, который сегодня признан мертвым, одновременно представлял собой порожденную жалостью горячую надежду и безжалостную практику.

Эти люди… «сжимают лоскуты разодранного света».

Что же такое жалость? По моему мнению, лучшее определение принадлежит Симоне Вейль. Жалость «состоит в заботе о том, чтобы не ранить людей. Всякий раз, когда раздается крик души „за что?“, человеку причинили боль. Он часто ошибается, пытаясь объяснить, почему и кем была нанесена обида. Но сам крик никогда не бывает беспричинным».

Я не думаю, что другие бронзовые статуи займут в российских городах место снесенных. Павших идолов, не знавших пощады, уже сменила новая мечта. Свободный рынок приносит с собой право мечтать. Предоставьте это нам, как лаконично обобщает французский журнал «Мэри Клер», – предоставьте нам назвать ваши заветные желания. И желания русских после стольких невзгод сильны. На данный момент многим их желаниям наиболее последовательно отвечает, пожалуй, мировая сеть медийных технологий. Место статуй заняли быстро сменяющиеся изображения, работающие как экран, на который проецируется некий анонс будущего. Но то, что остается за экраном, весьма противоречиво.

С одной стороны, война в Персидском заливе показала, что у политиков есть основания бояться СМИ или, скорее, бояться общественной реакции на то, что могут показать СМИ. Спутниковое вещание дало миру новое понимание словосочетания «момент истины». (Подобный момент, например, случился, когда солдат на красноармейском танке встал на сторону безоружной толпы на Манежной площади.)

С другой стороны, та же война в Персидском заливе, вслед за прошлогодними событиями в Румынии, показала, что для СМИ может быть написан и лживый сценарий, который затем станут транслировать с волнением, комментариями, разбором и т. д., выдавая все это за правду.

Возможно, что, как и в случае со статуями, сущность медиасети раскрывается через ее эстетику и иконографию. И то и другое не отпечатывается на всем информационном потоке, ведь иногда сообщения посылает сама жизнь, но они играют ведущую роль и формируют стиль не только вещания, но и восприятия.

Это стиль победителей и потенциальных победителей, но не завоевателей и не суперменов, а просто тех, кто неплохо справляется и преуспевает, поскольку уверовал в то, что успех естествен. (Спорт – весьма показательный пример, поскольку он допускает, что победители могут порой и проиграть, но при этом оставаться победителями.)

Эта эстетика, как и любая другая, включает в себя анестетик – онемевшая область, лишенная чувствительности. Эстетика победивших не знает потерь, поражения, горя, разве что в тех случаях, когда отдельных людей, которых коснулись эти беды, можно представить в качестве исключений, нуждающихся в помощи победителей. Анестетик защищает от любого суждения, доказательства или крика, которые свидетельствуют о том, что жизнь – это место навсегда отсроченных надежд. И это несмотря на тот факт, что именно так понимает жизнь большинство людей в современном мире.

У медиасети есть свои идолы, но главный из них – ее собственный стиль, генерирующий ауру победы и оставляющий всех других во тьме. Он не признает ни жалости, ни беспощадности.

Меня спрашивают: ты все еще марксист? Никогда прежде опустошение, вызванное погоней за выгодой по законам капитализма, не было столь масштабным, как сегодня. Это понимает почти каждый. Как же можно не воспринимать всерьез Маркса, который предсказал и изучал это опустошение? Причина может быть в том, что многие, очень многие утратили все свои политические ориентиры. Не имея при себе каких-либо карт, они не понимают, куда направляются.

Каждый день люди следуют указателям, ведущим куда-то, – от их дома к выбранному пункту назначения. Дорожные знаки, указатели в аэропорту, табло в терминалах. Кто-то путешествует ради удовольствия, кто-то совершает деловые поездки, многие перемещаются из-за лишений или отчаяния. По прибытии они вдруг понимают, что находятся не в том месте, куда их вели указатели. Совпадают широта и долгота, местное время и валюта, только нет притягательности, свойственной выбранному ими пункту назначения.

Они не в том месте, в которое хотели попасть. Расстояние, отделяющее их от него, нельзя вычислить. Может, оно не больше оживленной улицы, а может, между ними лежит целый мир. Место утратило то, что делало его целью. Оно утратило свою территорию опыта.

Порой некоторые из этих путешественников пускаются в странствия на свой страх и риск и находят то самое место, до которого мечтали добраться, и хотя это нередко оказывается сложнее, чем им казалось, обнаружив его, они испытывают неимоверное облегчение. Многие так никогда его и не находят. Они полагаются на знаки и как будто никуда не двигаются, как будто всегда остаются там же.

Каждый месяц миллионы людей покидают родные края. Они уходят потому, что там больше ничего нет, кроме того, что является для них всем, но не может прокормить их детей. Прежде все было иначе. Это нищета нового капитализма.