Падшие в небеса.1937 - Ярослав Питерский

…Вот именно на четвертый день регулярных лжедопросов Павел впервые и задумался о самоубийстве. Ведь он спал за все это время не больше часа или двух. Клюфт падал на ходу. Он два раза запнулся в коридоре. Недовольные конвоиры орали как сумасшедшие. А один даже избил Павла по ребрам коваными сапогами, когда Клюфт в очередной раз рухнул на бетонный пол по дороге из камеры в следственную часть.

Но Павлу было все равно. Ведь даже сильная боль не могла затмить желание поспать! Вздремнуть. В глаза как будто насыпали песка. Ноги и руки были свинцовыми и не хотели слушать команды мозга. Павел видел все как в тумане. Ему не хотелось кушать. Несколько раз он отказывался от обеда, отдавая свою пайку то прокурору Угдажекову, то прорабу Лепикову. Который чуть не ошпарил Павла горячей баландой, вырвав миску из рук. Павел не мог анализировать. Он пытался догадаться, почему его вот так водят «вхолостую» на несуществующие допросы. Зачем? Клюфт хотел пожаловаться надзирателю и потребовать, чтобы к нему пригласили кого-нибудь из руководства тюрьмы, но потом отказался от своей затеи, увидев лица этих людей со связкой ключей в руках. Бессловесные исполнители, бессловесные слуги невидимого повелителя! Того, кто все это затеял! Этот страшный спектакль под названием «арест-тюрьма»! Попасть в карцер не хотелось. Попасть в карцер, которым так часто пугали надзиратели, значит окончательно сломаться. Там наверняка будут бить и так же пытать бессонницей.

Попасть на допрос. Павел очень хотел попасть на допрос и спросить у этого молодого следователя, что творят, что делают с ним? Почему? Если они хотят его судить, пусть делают это в нормальном, установленном советским законом порядке! Павел был на гране срыва. Морального и физического! И тут Клюфта ждала приятная неожиданность. Вновь появился старик Оболенский.

Это было накануне утром. В камере оставались лишь Клюфт, прокурор-хакас (который, как слышал Павел, рыдал по ночам в подушку) и ехидный и вечно голодный Лепиков. Этот тип все больше и больше не нравился Павлу. Он заискивающе улыбался и говорил странные вещи. Он говорил «о необратимости наказания великой советской власти» и в то же время ругал тюремщиков и следователей, пытаясь найти сочувствие у Клюфта. Лепиков не разговаривал с Угдажековым и сторонился его. И как только была возможность, оскорблял низкорослого хакаса. Тот делал вид, что не обижается и плакал по ночам в подушку. Клюфт понимал: сокамерники на грани срыва и вот-вот передерутся.

Павел старался не отвечать Лепикову. Хотя тот изредка даже угощал его папиросой. Он приносил их после допроса. Как пояснял бывший совхозный прораб, он выпрашивал «курево» у конвоиров. Его «подельник» Гиршберг лежал в тюремном лазарете, и как говорил Лепиков, допрашивали бывшего директора совхоза прямо там. А были эти самые допросы у Лепикова почему-то каждый день в одно и то же время. Павлу и это не нравилось, хотя курить лепиковские папироски он отказать себе не мог.

Старик Оболенский появился в камере как святое видение! Он выглядел очень плохо. Совсем ввалились глаза. Огромная борода покрывала его щеки. Оболенский медленно прошел по камере и сел на табурет возле своей кровати. Затем опустил голову.

Обомлевшие обитатели камеры смотрели на Оболенского как на человека, вернувшегося с того света. Особенно испугался Лепиков. Он по-собачьи встал в угол и молча, смотрел на Петра Ивановича. И Клюфт, и прокурор тоже не решались первыми спросить Оболенского о его скитаниях по тюремным казематам. И лишь когда в коридоре немного стихли шаги конвоиров, Павел рухнул на табуретку рядом с Петром Ивановичем.

Старик внимательно посмотрел на Клюфта и тихо сказал:

– Вы, я тут вижу, тоже очень плохо выглядите. Очень плохо, молодой человек. Тоже не сахар, видать. Что происходит?

– Они не дают мне спать, – словно мальчишка пожаловался Павел.

Ему так хотелось разрыдаться. Но Клюфт сдержался и лишь тяжело вздохнул. Сухая морщинистая рука опустилась на его плечо. Оболенский покачал головой и громко, так, чтобы слышали другие, сказал:

– Это они умеют. Они умеют пытать людей.

И тут же, наклонившись, зашептал Павлу почти в ухо:

– Вас поведут на допрос в ближайший день. Я знаю… я проходил это! Помните: вы не должны ничего подписывать. И главное, сначала вам предложат хорошую пищу. Ну, я думаю, борщ там и котлеты. Нет, еще что-нибудь! Если вы съедите обед – все! Вы не выдержите. Вам так захочется спать, что вы будете готовы на все! На все! И вот в этот момент вам и подсунут протокол! Просто и подсунут! А вы не сможете его даже прочитать! И просто подпишете! Помните, они этого и добиваются! Помните! Вы ели все это время?

– Нет, у меня нет аппетита. Мне очень плохо, – обессиленно выговорил Павел.

– И правильно. Пейте воду. Я вам буду отдавать свой чай. Вам будет легче это перенести.

Павел посмотрел на старика. Тот, несмотря на весь драматизм ситуации, весело подмигнул ему.

– А вы? Где были вы? – выдавил из себя Павел.

– Я? Хм, это долгая история. Я вам позже расскажу.

– Хм, а мы вас тут уже похоронили, вот списали, так сказать. Лепиков сказал, что вас отвели в камеру смертников и расстреляли. Вот и все. Мы даже вон ваши вещи поделили между собой. Ложки там, кружки и полотенце. Вот. Извините…

Оболенский кивнул головой, словно согласился. Он радостно сказал:

– Да я и сам себя похоронил. Бывает. Думал, все! А Лепиков прав, он знал, что меня перевели в камеру смертников, знал. Он прав. Только вот теперь самое главное, – старик вновь наклонился к уху Павла и забормотал, – Павел, вы осторожней с ним! Осторожней! Он провокатор! Он агент, «сексот». Они его завербовали! Наседка! Он, так сказать, стукач! Он все слушает и передает администрации. Так что с ним никаких контактов. Только молча! Понятно? – Оболенский покосился на Лепикова.

Тот внимательно следил за стариком и старался читать по губам, что шепчет Петр Иванович. Но борода и усы скрывали губы Оболенского. Хотя по косым взглядам Лепиков догадался, что говорят о нем. Павел новость воспринял равнодушно. Он зажмурил глаза и слышал слова Оболенского как во сне. Его тянуло упасть на пол и заснуть. Петр Иванович поддержал Павла под локоть и проворчал:

– Вижу, вы сейчас не можете ничего соображать. Хорошо. Отложим это на потом. На потом. Главное, не сломайтесь. Главное, не сломайтесь в ближайшее время.

Старик оказался прав. Когда Павла в очередной раз подвели к решетке, которая отделяла спецкорпус от остальной тюрьмы, у Клюфта от голода засосало в желудке с такой силой, что он чуть было, не потерял сознание. По коридору разносился ароматный запах свежесваренного борща! Вареное мясо. Овощи! Они были где-то рядом! Ноздри жадно втягивали тюремный воздух и подавали мозгу команду: сейчас главное – еда! Надо есть! Рот наполнился слюной. Сердце забилось так, что казалось, вот-вот вырвется из груди. Павел облизнулся.

– Стоять, лицом к стене! – конвоир уткнул Клюфта лицом в уже привычное для него место возле загадочного пятьдесят третьего кабинета.