Земля матерей - Лорен Бьюкес

– Ты тратишь на нее хорошее лекарство?

Мечты о подпольном стоматологе. Кладбище и варка клея из дохлых лошадей. Любовь и обман. Улыбка улыбок, в которой встречаются две улыбки. Все ее тайны выпариваются из дыры в голове черным маслянистым дымом. Вокруг женские голоса, перешептывания скворцов, сливающихся и разделяющихся в конфигурации, в которых она не видит смысла.

Билли просыпается, вся в поту, тело чешется, она лежит на полу на тонком матрасе в голой комнате, стены покрыты рисунками. Прошло несколько часов или несколько дней. Ее рука, освобожденная, автоматически поднимается к затылку, к ране. Там повязка. Чистый белый бинт. Это лучше, чем клейкая лента.

Зеркала здесь нет, понимает она, поднявшись, медленно и осторожно. Ее руки покрыты крошечными красными укусами. Клопы, блохи, комары или аллергическая реакция на грязный матрас. Ленивые жирные мухи собираются в кучку на подоконнике под грязным стеклом в паутине трещин. Они жужжат и бьются о стекло. Гангренозное зловоние гниющего мяса и цветов исчезло, но Билли по-прежнему чувствует запах гари. Это признак того, что у нее сердечный приступ. Или аневризма головного мозга. Как у ее матери.

Снаружи доносится смех. Звон разбитого стекла. Снова смех. Женщины в приподнятом настроении. Билли направляется к двери, однако ее ноги получают рассинхронизованные сигналы, она спотыкается и налетает плечом на косяк, с трудом удержавшись от того, чтобы не скатиться по лестнице.

– Осторожнее! – окликает Рико со своего места у кострища. Она сидит в кемпинговом кресле, миниатюрная женщина с волосами, красными словно банка кока-колы, примостилась у нее на коленях, их ноги переплетены. – Мы не можем себе позволить постоянно тебя латать.

– Это не Чикаго. – Билли делает шаг от двери и вынуждена сесть, резко. Она оглядывается по сторонам. Зеленый фильтр. Нет, это деревья, густые, придающие всему вокруг изумрудный оттенок. Здание у нее за спиной – это старая ферма, полуразрушенная, окруженная навесами, все затянуто камуфляжной сеткой. Вдалеке сарай из гофрированного железа с заколоченными окнами, также одетый в густую вуаль камуфляжа. – Что это такое, подпольная лаборатория амфетаминов, твою мать?

Девица у Рико на коленях хихикает.

– Господи, – выдыхает Билли. – Во всей Америке не нашлось ничего получше! Где хоть это?

– Ты с друзьями, и это все, что тебе нужно знать. – Рико пьяна, у нее заплетается язык. В кострище валяется разбитая бутылка из-под дешевого виски, среди прогоревших углей, окурков и зеленых, коричневых и белых осколков от выпивки, которая была до этого, а также сгоревших останков плюшевой игрушки – голубого кролика, теперь по большей части черного. – Ты должна быть признательна Золе за то, что она тебя заштопала.

– Посмотрите-ка, кто у нас проснулся! Ты так долго провела в отключке. Мы уже начали подумывать о том, что придется рыть тебе яму. – Это хриплый голос, из прошлой ночи. Не рыжеволосая, кто-то еще, с отрастающим «ежиком», появляется из одного из соседних зданий с тремя бутылками пива между пальцами. Она в армейских брюках и спортивной майке камуфляжной расцветки, которая открывает кельтский крест, украшающий ее живот. Билли знает, что это означает.

Нацистская шваль сбегает вниз по лестнице, слишком бодрая, подходит к кострищу, протягивает две бутылки пива и садится на поставленное торцом бревно. Она отпивает большой глоток из третьей бутылки.

– Ты врач? – спрашивает Билли, откидываясь на косяк. Держась из последних сил.

– Это было спасибо? – Зола шутливо прикладывает ладонь к уху. – За то, что тебе спасли жизнь.

– Не дождешься, – говорит Рико, лениво поглаживая радиоактивной рыжеволосой промежность через джинсы. Она что-то шепчет ей на ухо, отчего та смеется и бросает томный взор на Билли, работая на публику. Как будто Билли есть какое-либо дело до того, кто из этих животных кого сношает. – К сожалению, наша подруга не славится своим чувством благодарности.

– Может быть, если бы вы угостили меня чертовым пивом, – говорит Билли, уже разрабатывая стратегию действий. Бороться с огнем адским пламенем. За деревьями стоит дом, рядом джип, выкрашенный в черный цвет, два квадроцикла. Далеко, не разглядеть, торчит ли ключ в замке зажигания.

– Каждый обслуживает себя сам, – машет рукой Зола. – Холодильник вон там.

Кивнув, Билли идет по заросшему газону ко второму дому, поднимается по лестнице в абсолютно голую кухню. Растрескавшийся линолеум на полу и снова жирные мухи. Их жужжание – больные отголоски воспоминаний. В мойке грязная посуда, на плите соус, черные бобы и оплывший сыр. По ее оценке, достаточно свежий. Билли помнит его запах по прошлой ночи. Она берет двумя пальцами кусок и отправляет его в рот, внезапно почувствовав страшный голод.

Старенький серебристый холодильник ворчит и булькает. Билли открывает дверцу в поисках пива. Внутри почти все место занимают упаковки пива, а также печальное сборище ингредиентов: увядшая брокколи, сыр, опять бобы, вскрытая консервная банка с тунцом, соевый соус и майонез, полупустая бутылка кетчупа, на горлышке под белой крышкой застывшие матово-красные подтеки, похожие на рану на голове. Работать особенно не с чем. Но она что-нибудь придумает. Как всегда.

Вытащить бутылку из пластика. Это напоминает ей тех, кто копался у нее в голове. Она машинально снова подносит руку к голове. По крайней мере рана теперь перебинтована. Ей просто необходимо найти зеркало. И консервный нож. Пиво дорогое, какая цивилизация, сделано в Неваде. Это наводка. Возможно. «Не наступай на меня», – гласит этикетка на бутылке.

За кухней коридор с имитацией паркета на полу, отрывающейся от бетонной стяжки, который ведет к клетушкам-комнатам. Занавеска из бисера, сдвинутая в сторону, другая дверь завешана простыней. Внутри шарканье ног. Где-то в глубине дома кто-то сливает воду в унитазе. Воинственный медведь дрищет в лесу? Внутри двое, по крайней мере. Три на улице у кострища. Зара где-то еще.

Билли ставит бутылку пива на кухонный стол, тот самый, к которому вчера вечером ее прижимали лицом. На полу полумесяцы перерезанных стяжек для проводов. Билли сует нос в мусорное ведро. Скомканные салфетки, окровавленные, в самом верху, вместе с бумажными тарелками с застывшими подтеками соуса. Не ошметки ее мозгов. По стеклу бутылки плачет конденсат.

Билли шарит по ящикам стола в поисках открывашки. Пластиковые ножи и вилки, палочки для еды. Такую запросто можно воткнуть в глаз. Кухонные ножницы. Ножи. Она проверяет один на вес, трогает лезвие, засовывает обратно в ящик. Для готовки едва подходят. С ножом в перестрелку лучше не соваться. Одна против шестерых. Может быть, их еще больше. Расклад не в ее пользу.

Наконец Билли находит в мойке консервный нож, засунутый среди тарелок, покрытый коркой соуса, а под ним нечто такое, отчего она застывает: сверло. Блестящее: сверкающее. Кроме тех мест, где оно покрыто бурой ржавчиной. Ее рука непроизвольно поднимается к затылку.

Жара – это нечто осязаемое, проникающее в окна автобуса подобно гигантской ладони, вжимающей их в спинки сидений. «Это рука Господа, – думает Коул, – проверяющего, что Сестры всех печалей знают свое место, сидят на своих задницах, вверх в гору и вниз с горы, спешат донести его слово».