Суть дела - Вячеслав Пьецух

Мы с Ларисой так никуда и не попали в рассуждении посидеть, даже у пельменной, что в начале Петровского бульвара, стояла очередь примерно на полчаса. В те годы на три рубля можно было пообедать даже в «Национале», но ресторанов, кафе и разного рода забегаловок на Москве осталось так мало, что сходу попасть куда бы то ни было считалось за особое благоволение Высших Сил.

В конце концов, намаявшись, мы купили бутылку дорого армянского портвейна, зашли в Большом Кисловском переулке в первую попавшуюся подворотню и, оказавшись в симпатичном внутреннем дворике, наладились было попировать. Я откупорил бутылку, но только мы с Ларисой сделали по глотку, как нас окружила компания негодяев с такими жуткими лицами, какие разве что увидишь в кошмарном сне. Чтобы не разводить лишнего, докладываю: бутылку портвейна у нас отняли, мне сломали два ребра и разбили лицо, Лариса отделалась тумаками, но зато у нее отобрали сумочку и часы.

Поднявшись с земли, я, охая, отряхнулся и промямлил сквозь кровь, которой был полон рот:

– Еще Тургенев говорил, что в России жить нельзя.

Лариса сказала:

– Можно, только осторожно.

– А я настаиваю, что нельзя! Нет, я точно давно свалил бы в эмиграцию, если было бы на кого оставить эту злокозненную страну. Да не на кого ее оставить-то, вот беда!

– А я эмигрантов терпеть не могу, власовцы проклятые, сволота!

– А я никого не осуждаю, я даже завидую тем людям, которые могут жить везде, и на помойке, и на Лазурном берегу. Я, к сожалению, на Лазурном берегу и недели не проживу, потому что я так отравлен своей родиной, что, как алкоголик без алкоголя, без этой отравы не человек.

Прошло не так много времени, ребра мои срослись, синяки сошли, и у нас с Ларисой образовался романчик, впрочем, скоротечный, поскольку регулярно слушать ее стихи мне было невмоготу. Кто бы мог подумать: впоследствии, уже при пещерном капитализме, она одной из первых, если иметь в виду круг моих знакомых, эмигрировала в Израиль, но скоро одумалась, возвратилась, завела на Балчуге салон красоты и нажила себе убедительный капитал.

6

Много воды утекло с тех пор, я и пооблысел, и похоронил обоих родителей, оставшись, таким образом, круглым сиротой, как почти все мои сверстники, которым под пятьдесят. Говорят, я неприлично вел себя во время похорон, так как оба раза бродил по кладбищу и высматривал на каменных надгробиях игривые литературные фамилии, пока мои дальние родственники, сгрудившись у раскрытой могилы, делали вид, что они скорбят.

За истекший период я извел пропасть писчей бумаги и написал две повести, множество рассказов более или менее лирического направления и один роман из жизни молодежи 70-х годов ХХ столетия под названием «Алфавит».

Я по-прежнему обивал пороги московских редакций и успел приобрести довольно широкую известность как зануда, посредственность и маньяк. Разумеется, все мои попытки напечатать хоть что-нибудь из написанного оставались безрезультатными, но я свои неудачи уже не так остро переживал. «Вода камень точит» – говорил я себе и жизнедействовал как-то машинально, по раз и навсегда заведенному образцу.

Наконец, свершилось – и тринадцати лет не прошло с тех пор, как я всерьез принялся за перо, в начале 80-х, когда еще был жив богдыхан Брежнев, в альманахе «Родник» напечатали мой рассказ как раз про метростроевца из крестьян. Я получил огромный гонорар (в те годы писателям платили как космонавтам), купил себе роскошный костюм, несколько раз обмывал с товарищами победу, и у меня еще оставалась порядочная сумма на прожитье. Я, ошалевший от счастья, носился со своим экземпляром альманаха, как дурень с писаной торбой, и даже как-то предъявил его Главному церберу при Доме литераторов, который сказал мне, старый пень, наглец этакий:

– Ну и что?

Дальше – пуще. Издательство «Современная литература» вдруг взялось выпустить в свет целую книгу моих сочинений, состоявшую из романа, обеих повестей и десятка рассказов под общим названием «Алфавит». Я уже чувствовал себя настоящим писателем, ходил с отцовским портфелем крокодиловой кожи и нахально препирался с заведующей редакцией прозы, не совсем нормальной пожилой дамой по фамилии Ложкина, которая косила на левый глаз. Все зря; усилия с обеих сторон оказались напрасными, ни Ложкиной не удалась исковеркать мои тексты, ни мне отстоять их первородство, так как умер добродушный рамолик Брежнев и ему на смену пришел угрюмый жандарм Антропов, взявший в свои руки страну, как быка берут за рога, и навел такой страх на подопечную публику, что всякая полезная деятельность без малого замерла; одним словом, набор моей книги на всякий случай рассыпали, и это дело сошло на нет.

Я, однако, не унывал. В связи со скандалом в «Современной литературе» я приобрел в известных кругах репутацию «пострадавшего за правду», как это у нас называется на Руси, чуть ли не диссидента, и обо мне один раз упомянули в «Вечерней Москве», два раза просили автограф и даже как-то пригласили выступить в клубе винзавода в районе Тверских-Ямских. Я в то время неустанно гнул свою линию, то есть писал ночами и таскался по редакциям, но так ничего и не выходил, пока не свершилась Четвертая русская революция и не дал о себе знать пещерный капитализм. Тогда я собрал в отцовский портфель все самое броское, ожесточенное и прямиком направился в одно из первых кооперативных (на самом деле частных) издательств, которое славилось своей независимостью и резкой антипатией к режиму большевиков.

Я вышел из дома при портфеле крокодиловой кожи и двинулся в сторону неблизкой Смоленской набережной, где располагалось славное кооперативное издательство, время от времени ошалело озираясь по сторонам. Я довольно давно не хаживал в этом направлении и вообще никуда не выходил из дома, кроме как в мой научно-исследовательский институт, до которого было рукой подать, и теперь городские виды, сызмальства мне знакомые, оказались едва узнаваемыми и навевали тяжелое чувство, даже отчасти страх. То и дело мне попадались стаи буйноволосой или, напротив, наголо стриженной молодежи с дурацкими косичками на затылках, что-то горланящие на малопонятном наречии, повсюду торчали бог весть из чего сколоченные балаганы, торговавшие всякой мелочевкой, газовыми пистолетами, куревом и спиртным, появились невозможные вывески, писанные латиницей, тротуары были замусорены сверх всякой меры, а стены домов сплошь обезображены инскрипциями на каком-то варварском языке. Словом, это был незнакомый город, а не Москва.

Недели через две меня пригласили зайти в издательство на Смоленской набережной, как я рассчитывал, для долгожданного разговора начистоту. Разговор получился именно этого сорта, но с той оговоркой, что, оказалось, «начистоту» – это совсем другое, нежели я полагал в простоте душевной, нечто неожиданное и не то. А именно:

– Чего это вы нам принесли, господин Капитанаки? – сказал мне веселый молодой человек в какой-то жалкой кофточке, но при золотых швейцарских часах, видимо, хозяин заведения. – Это романтизм какой-то, сопли на сковородке, пособие для ударников коммунистического труда! Тут у вас механизаторы какие-то, мечтатели на пустой желудок, передовое студенчество, рассуждающее про… как его… категорический императив, вы бы еще приплели пятилетний план! Помилуйте: кому это нужно? кто это будет читать?! Вы для кого пишете-то, господин Капитанаки, и о чем, собственно, – не пойму…