Моя удивительная жизнь. Автобиография Чарли Чаплина - Чарльз Спенсер Чаплин

– А не хотите ли взглянуть на двигатель?

– А что мне на него смотреть, если я ничего не смыслю в этом? – ответил я, но все же ткнул большим пальцем в шину, чтобы показать, что хоть в чем-то разбираюсь.

Процесс покупки был прост – я расписался на клочке бумаги, и у автомобиля появился новый владелец.

Я мало что знал об инвестициях – для меня они всегда были проблемой, но Сидни был человеком весьма опытным в этом плане. Он разбирался во всех этих ценных бумагах, в приросте капитала, привилегированных и простых акциях, рейтингах категорий А и Б, конвертируемых акциях, облигациях, промышленных фидуциарах, юридических ценных бумагах сберегательных банков и много в чем еще. В те времена возможности инвестировать были как никогда широки. Один риелтор из Лос-Анджелеса буквально умолял меня стать своим партнером и инвестировать по двести пятьдесят тысяч долларов в покупку большого участка земли в лос-анджелесской долине. Если бы я согласился, то уже совсем скоро моя доля увеличилась бы до пятидесяти миллионов долларов – в долине нашли нефть, и вскоре она стала самым богатым местом во всей Калифорнии.

В те времена студия повидала много знаменитых посетителей. К нам приходили Мельба, Леопольд Годовский и Падеревский, Нижинский и Павлова.

Падеревский был полон шарма, но вот было в нем что-то буржуазное и напыщенное. Деталями его весьма впечатляющего облика были длинные волосы, строгие густые усы и маленький клочок бородки прямо под нижней губой, который, по-моему, выражал некие музыкальные амбиции. Во время его концертов, после того как гасили свет и воцарялась торжественная и благоговейная атмосфера, мне всегда казалось, что кто-то тихо подкрадется и уберет стул, когда Падеревский будет на него садиться.

Во время войны я встретил Падеревского в отеле «Ритц» в Нью-Йорке и с радостью поприветствовал, спросив, не приехал ли он к нам с концертами. С папским достоинством Падеревский ответил: «Я не даю концерты, когда нахожусь на службе у своей страны».

Он стал премьер-министром Польши, но я полностью согласен с Клемансо[29], который сказал следующее во время конференции по заключению постыдного Версальского договора: «Как получилось, что такой талантливый композитор и музыкант, как вы, опустился так низко – до роли политика?»

А вот великолепный пианист Леопольд Годовский был человеком простым, с хорошим чувством юмора. Он был невысоким, на круглом лице постоянно играла приятная улыбка. После концертов в Лос-Анджелесе Годовский снял здесь дом, и я был его частым гостем. У меня даже была привилегия – по воскресеньям я слушал музыку во время репетиций, и всегда поражался возможностям и технике игры, которые демонстрировали маленькие руки великого пианиста.

Нижинский появился на студии, когда мы снимали «Лечение». Он сидел за камерой и смотрел, как я работал над одним из самых смешных эпизодов нового фильма. По крайней мере, я так считал, но не Нижинский. Все вокруг смеялись, а он становился все грустнее и грустнее. Однако прежде чем уйти с площадки, Нижинский подошел ко мне, крепко пожал руку и сказал, что был просто поражен моей работой, и попросил разрешения прийти еще раз.

– Конечно, – сказал я, – буду рад вас видеть.

И вот два следующих дня Нижинский сидел и внимательно наблюдал за моей работой. В последний день я попросил оператора не заряжать камеру пленкой, зная, что в присутствии сумрачного Нижинского я просто не смогу сыграть хоть что-нибудь смешное. Тем не менее в конце каждого рабочего дня он благодарил меня, а напоследок сказал: «Ваша комедия – это балет, а вы – настоящий танцор».

Честно говоря, в то время я ничего не знал о русском балете, да и вообще ни одного спектакля не видел. И вот в конце недели меня пригласили на дневной спектакль.

В театре меня встретил Дягилев, активный и полный неиссякаемой энергии человек. Он сразу же извинился за то, что я не смогу посмотреть спектакль, который бы точно мне понравился.

– Очень жаль, что это не «Послеполуденный отдых фавна», – сказал он, – я думаю, что этот спектакль был бы как раз для вас. – Тут он быстро повернулся к помощнику и добавил: – А впрочем, скажите Нижинскому, пусть готовит «Фавна», сыграем его для Чарли после перерыва.

В первой части давали «Шехерезаду». Мне этот балет не понравился – в нем было слишком много суеты и слишком мало танца, а музыка Римского-Корсакова показалась несколько однообразной. Но следующий акт начался с па-де-де Нижинского. Когда он появился на сцене, меня словно током ударило. За всю свою жизнь я видел всего лишь нескольких гениев, и Нижинский был одним из них. Он был божественен, он гипнотизировал, он был мрачным странником из других, таинственных миров, каждое его движение было поэзией, каждый пируэт – полетом в неизведанное.

Он попросил Дягилева привести меня в свою уборную во время антракта. Я не мог вымолвить ни слова, да и никто не смог бы словами выразить восхищение этим великим искусством. Я тихо сидел в уборной Нижинского, наблюдая за отражением его загадочного лица в зеркале, а он готовился к роли фавна и накладывал круги зеленого грима на щеки. Нижинский пытался завязать разговор и задавал ничего не значащие вопросы о моих фильмах, а я отвечал односложно и невпопад. Прозвенел звонок, извещая всех о конце антракта, я сказал, что мне пора возвращаться в зал.

– Нет, нет, подождите, еще рано, – запротестовал Нижинский.

В дверь уборной постучали.

– Господин Нижинский, увертюра закончилась!

Я забеспокоился.

– Ничего, все в порядке, – ответил Нижинский, – у нас еще много времени.

Я не понимал, почему он вел себя подобным образом.

– Думаю, мне уже пора уходить.

– Нет-нет, пусть сыграют увертюру еще раз.

Наконец в уборную буквально ворвался Дягилев.

– Пора, пора, зал аплодирует!

– Так пусть подождут, у нас очень интересная беседа, – сказал Нижинский и продолжил задавать мне ничего не значившие вопросы.

Я был в полном замешательстве – мне на самом деле пора было возвращаться в зал.

Никто и никогда не пытался дать определение танцу Нижинского в «Послеполуденном отдыхе фавна». Он создал таинственный мир, в котором прятался, замирал и притворялся невидимым; он выглядел страстным сумеречным божеством на пути к пасторальной любви и ее великому волшебству. Все это Нижинский передавал без особых усилий – всего лишь несколькими простыми и легкими движениями.

Нижинский помешался шесть месяцев спустя. Я почувствовал признаки начинавшейся душевной болезни еще там, в уборной, когда он заставил зрителей так долго ждать своего выхода на сцену. Я стал свидетелем полета его ума из жестокого, измученного войной мира в совершенно другой – мир его собственных мечтаний и грез.