Миграции - Шарлотта Макконахи

не обещала, что смогу что-то поймать.

— Да уж, верно, любовь моя.

Смешно, что наступившее молчание заполняет общая мысль, что мы ведь на самом деле вообще ничего друг другу не обещали. По крайней мере, на словах. Видимо, были обещания, данные губами, пальцами и взглядами. Да, таких было много тысяч.

Я включаю обогреватель на полную мощность, минутку мы сидим, держа пальцы в потоке воздуха, — поскорее бы стало тепло.

— Господи всемогущий, — ворчит Найл. — Как мне надоела эта зима.

— И кончится она еще ох как не скоро. — Я пускаюсь в обратный путь, «дворники» едва справляются со снежными хлопьями. Еду медленно, мне плохо видно в темноте, но на этой дороге в это время никогда не бывает машин.

— Тебе понравился вечер, милый? — спрашиваю я.

Он дотягивается до моей свободной руки, сжимает ее:

— Скука была смертная.

— Врунишка. Я видела, как ты хохотал — прямо шампанское из носа выливалось.

— Да ладно. — Он пытается скрыть улыбку. — Было сносно. А тебе?

Я киваю.

И почему-то принимаю решение, что скажу ему прямо сейчас: «Я бы хотела еще одного ребенка. А ты?»

Вместо этого он говорит:

— Мне придется вернуться в 388. И на этот раз я считаю, что тебе не стоит со мной ехать.

Я ошарашена.

— Ты вроде бы говорил, что с 388 покончено.

— Это я из раздражительности, в запальчивости, но ты права. Еще можно что-то сделать.

— Хорошо. Разумеется, я поеду с тобой. А с деньгами как-нибудь разберемся.

Он качает головой:

— Мне кажется, тебе лучше поехать попутешествовать.

— Дорогой мой, да, это всего лишь Шотландия, но и то — путешествие.

Он долго молчит. А потом произносит очень отчетливо:

— Я не хочу, чтобы ты со мной ехала.

— Почему?

— В таком месте «приехал — уехал» не годится. Раз там оказался, там и оставайся.

В машине повисает тишина. Я облизываю пересохшие губы. Спрашиваю спокойно:

— Пока мы там были, я хоть раз уезжала?

— Нет. — Помолчав, он добавляет: — Но я ждал этого круглыми сутками.

Я смотрю на него.

— Дорога, — напоминает он, и я неохотно отвожу глаза.

— То есть на сей раз это ты говоришь, что я не должна с тобой оставаться?

— Фрэнни, я не говорю, что ты что-то должна. Меня захлестывает ярость.

— И чем я это заслужила? — спрашиваю я. — Это что, ловушка? Если я сижу на месте, ты ждешь, когда я уеду, так уж лучше действительно уехать.

Найл медленно кивает. Я ждала чего угодно, только не этого. По телу разливается жар, за ним приходит тошнота. Я глубоко дышу, пока она не отпускает, потом пытаюсь объяснить:

— В ту ночь, когда ты упал в озеро, многое изменилось. Я изменилась.

Он берет меня за свободную руку, сжимает ее:

— Нет, милая, ты не изменилась.

— Я знаю, что ты не скоро научишься снова мне доверять, но…

— Я полностью тебе доверяю.

— Чего ж ты тогда меня не слушаешь?

— Слушаю.

Пульс участился, потому что я не понимаю, о чем этот разговор. Спокойствие Найла меня обескураживает — мое исчезло без следа, костяшки пальцев, сжимающих руль, побелели. Снегопад превратил дорогу перед нами в туннель, образованный фарами.

Ты как-то сказал, что я уезжаю, потому что боюсь, что так нельзя, и ты был прав — оно не помогало, вот я больше и не дергалась никуда. Уже много лет.

Я бросаю быстрый взгляд на его лицо, он смотрит на меня в изумлении.

— Я не то имел в виду, — говорит Найл. — Я имел в виду, что ты боишься признать, в чем истинная причина твоих странствий.

Я в упор смотрю на дорогу, в голове — пустота.

— Истинная причина?

— Такова твоя природа, — произносит Найл просто. — Если бы только ты избавилась от всего этого стыда, Фрэнни. Негоже стыдиться того, что ты есть на самом деле.

Слезы горячи. Они заливают глаза.

— И с тех пор ты никуда не уезжала, потому что я сказал: тем самым ты покажешь себя храброй?

Я ничего не говорю, слезы невозбранно струятся по щекам, подбородку, шее. Внезапно я чувствую, как устала отрицать очевидное.

— Милая, — произносит Найл; похоже, он плачет тоже. — Прости меня. Я тебя люблю вне зависимости от того, в какой точке мира ты находишься. Я хочу, чтобы ты была свободна быть тем, кто ты есть, находиться там, где захочешь. А не чувствовать себя прикованной ко мне.

Он — не Джон Торпи, который боится, что в жене будет больше дикости, чем в нем самом, который тиранит ее за это и живет в постоянных сожалениях. Нет, Найл совсем другой. Он тянется к моей руке, чтобы ее поцеловать, прижать к лицу, — он будто тем самым цепляется за саму жизнь или нечто еще более насущное, и он, мой муж, произносит, меняя тем самым мою жизнь:

— Между странствием и уходом есть разница. По сути, ты никогда еще от меня не уходила.

Порыв ветра заставляет меня расправить крылья, и я парю, невесомая, взмываю ввысь. Никого и никогда я не любила так сильно. И в тот же миг приходит страшное понимание. Он распахнул дверцу клетки, которую я сама же и заперла, и теперь я полечу — мне придется лететь. Я вижу все, что нам предстоит: как я вновь и вновь буду отправляться в странствия, из-за этого больше не захочу иметь детей, и что бы он ни говорил, какой бы душевной щедростью ни обладал, это каждый раз станет понемногу подтачивать нас обоих.

— Фрэнни, мне кажется, тебе нужно остановиться.

Низко над дорогой летит снежно-белая сова, проплывает перед лобовым стеклом и исчезает в ночной тьме, освещенное луной оперенье роскошно. Я слежу за ней, застыв от изумления. Совы ведь вымерли. И вот она. Может, это значит, что где-то скрываются и другие; может, в мире еще много того, что дышит. Разбитое сердце наполняется осознанием этого, улетает за нею вслед, ищет укрытия в ночи, а потом все пропадает во вспышке света, в оглушительном грохоте, и вместо всего этого я вижу себя — обнаженную, омерзительную, и на долю секунды мне хочется одного — уничтожить себя, поэтому я так и поступаю…

— Фрэн…

Удар.

Мало на свете вещей столь страшных, как лобовое столкновение двух машин на большой скорости. Крик металла, брызги стекла, дым от резины. Каковы при этом шансы у человеческого тела? Мы состоим из жидкостей и тканей. Хрупки до невозможности. Все так, как и описывают, и все же нет. Очень медленно, и все же нет. Миг растягивается, и все же нет. Приходит мысль,