Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века - Марк Леонович Уральский

один час (за набивкой табаку), — когда прервав эту набивку, я уставился куда-то вперед и в уме моем разделились эти destinationes и эти metae с пропастью между ними… Отсюда до сих пор (57 лет) сложилось в сущности все мое миросозерцание: я бесконечно отдался destinationes, как Бог хочет, «как из нас растет», «как в нас заложено» (идея «зерна», руководящий принцип всею «О понимании»), и лично враждебно взглянул на «metae», «мечущееся», «случайное», «что блудный сын — человек себе выдумывает», в чем он «капризничает» и «проваливается». Этим «часом» («священный час») я был счастлив года на два, года на два был «в Пасхе», «в звоне колоколов», — во истину «облеченный в белую одежду», потому что я увидел «destinationes», — вечные, от земли к небу текущиеся как бы растения, вершины коих держит Бог, по истине «Все-Держитель». Отсюда, теперь я припоминаю, вырос и мой торжественный слог — так как кому открылись destinationes — не в праве говорить обыкновенным уличным языком, а только языком храмовым, ибо он жрец, не людьми поставленный, а Богом избранный: т. е, ему одному открылась воля Божия (destinationes в мире), и г. д. Я хорошо помню и отчетливо, что, собственно, с этого времени я стал и религиозным, то есть определенно и мотивированно религиозным, тогда как раньше только «скучал (гимназическим) атеизмом», не зная куда его деть, и главное куда выйти из него. Вот «куда выйти» — и разрешилось в тот час [РОЗАНОВ-СС. Т.13. С. 115–116].

По справедливому утверждению Голлербаха данное Розановым:

Описанное переживание носит явный характер мистического опыта, с его типическими свойствами: интуитивностью, экстатичностью, кратковременностью и почти невыразимостью. Для религиозного человека нет переживания более значительного, чем мистический опыт. В жизни всех величайших мистиков бывали переживания, подобные описанному. Для них истина открывалась в мистическом восприятии, целостно появлялась в откровении [ГОЛЛЕРБАХ. С. 18–20].

Свое понимание мистического Розанов формулирует следующим образом:

Что́ мы называем мистическим? — Мы называем им прежде всего неясное; но такое — в чем мы чувствуем глубину, хотя и не можем ее ни доказать, ни исследовать; далее, мистическим мы называем то, в чем подозреваем отблеск, косой, преломившийся луч Божеского; и, наконец, то, в чем отгадываем перво-стихийное, первозданное по отношению ко всем вещам.

Напр., ушиб камнем — не мистичен, конечно; но смерть, от него последовавшая, — вполне мистична. Она мистична как акт, и даже мистична, как момент в судьбе человека, как его возможное наказание за грех.

Можно сказать, мистическое не столько есть в природе, сколько заключается в человеке: можно мистически смотреть на все вещи, все явления, но можно — и натурально. Камень упал на человека, и он умер: доселе — натурализм; но почему он упал на этого человека — это уже мистика.

В натурализме человек и собака сходятся: собака тоже ушиблена — и завизжала; сильнее ушиблена — и умерла; далее нет вопросов. Но человек никогда этим почему-то не хотел ограничиться; он спрашивал далее: и вот где начинается человек.

Эрих Голлербах считает, что:

<…> утверждая половую жизнь, как примат и первоисточник жизни духовной, Розанов возводит отдельный принцип органической жизни на степень основного закона бытия. Обожествляя пол, Розанов превращает религию в сексуальный пантеизм. Вместе с тем, он старается свести к своей теории сексуализма все многообразие духовного опыта, всю феноменальную жизнь, над которой возвышается единственный и вечный нумен — Пол. Другими словами, утверждая сексуализм в его отвлеченности, Розанов одновременно подымает его на высоту религии, т. е. «положительного всеединства».

Революция, произведенная Розановым в области религиозно-нравственных проблем, дает основание приравнять его к Ницше. Сравнение это вызывается не духовной близостью Розанова и Ницше, а только тем разительным переворотом в истории религиозно-философской мысли, который связан (в разное время и при разных условиях) с именами обоих писателей. Термин «русский Ницше» был впервые применен к Розанову Д. С. Мережковским. В книге «Жизнь и творчество Л. Толстого и Достоевского» Мережковский говорит о Розанове: «Когда этот мыслитель, при всех своих слабостях, в иных прозрениях столь же гениальный, как Ницше, и может быть даже более, чем Ницше, самородный, первозданный в своей антихристианской сущности, будет понят, то он окажется явлением, едва ли не более грозным, требующим большего внимания со стороны Церкви, чем Л. Толстой, несмотря на всю теперешнюю разницу в общественном влиянии обоих писателей».

Розанов был мало знаком с учением Ницше и никогда им не интересовался. Прозвище «русский Ницше»[183] не казалось ему ни удачным, ни лестным [ГОЛЛЕРБАХ. С. 46 и 4].

Тем не менее, Розанов, несомненно, ницшеанец во многих отношениях, в том числе и литературном, — когда он демонстрирует свойственную Ницше манеру авторского рассуждения. Но он ницшеанец с «русскою душой». Потому, как и его современник-доброжелатель Максим Горький, сказать об этом во весь голос Розанов стесняется, по-видимому, потому, что самому ему сознавать сей факт неприятно:

С основания мира было две философии: философия человека, которому почему-либо хочется кого-то выпороть; и философия выпоротого человека. Наша русская вся — философия выпоротого человека. Но от Манфреда до Ницше западная страдает сологубовским зудом: «Кого бы мне посечь?»

Ницше почтили потому, что он был немец, и притом — страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил в духе: «Падающего еще толкни», — его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать («Уединенное»).

Следует еще раз подчеркнуть, что как и Ницше, а вместе с ним и большинство русских религиозных мыслителей Серебряного века, Василий Розанов — в высшей степени не «системный» философ[184]. Хороший знакомый и большой поклонник творчества Розанова из числа «левых», экономист и издатель Далмат Лутохин в своих «Воспоминаниях о Розанове» (1921) писал:

… Розанов совершенно лишен был логической способности, умения последовательно мыслить — единства апперцепции, как говорил Зиммель [185]. Его ассоциации были всегда не по смежности, а по сходству. Он не был мыслителем, а художником мысли — умел мыслить только образами. Алогический ум — ум, который и определяет по Вейнингеру[186]женственные натуры. Но мысль, капризная, произвольная, неожиданная — пенилась, искрилась, бурно играла в Розанове.

<…>

Религией Вас<илия> В<асильеви>ча был пантеизм — и природа распадалась для него на элементы мужского и женского. Всегда и во всем бежал он борьбы, противоположностей и высшей формой жизни считал примирение полов в здоровом браке. Не для пошляков говорил он, когда предлагал ложе новобрачных ставить в храме. Ведь здесь источник жизни и потому