Гусь Фриц - Сергей Лебедев

И, стоя на этом пористом, податливом, готовом легко вбирать и отдавать речном материке, Кирилл чувствовал под ногами обожравшуюся утробу ила, вспученное жабье брюхо – надави, и полезет наружу студенистая, с черными зрачками, икра, или переваренные насекомые, поблекшие опахала бабочек, костяные рапиры кузнечиков, поблескивающие вялой прозеленью рыцарские латы жуков, мелкая чешуя комариных крыл…

Он, получается, надавил – не в буквальном смысле, – и остров мертвых исторг ответ. Огонь отбросил тени, и эти тени вели в прошлое.

Наутро Максим обещал провести его в запасники музея Сталинградской битвы. Кирилл не слишком хотел идти, его угнетала советская белая башня скорби, где на нижних этажах в сумраке, который не разгонишь и вспышкой фотоаппарата, пылятся экспонаты – оружие, форма, боевые листовки, знамена, карты. Внизу профанный мир вещей, а наверху, на седьмом небе, куда ведут винтовые лестницы, – на небесном куполе написана панорама битвы от первого до последнего дня, замыкающая время в кольцо. Главная истина памяти была доверена не реальным предметам, а кисти художника, поместившего на картину местночтимых святых битвы, мучеников, героев, чьими именами названы новые городские улицы – там, где они бросились с бутылкой зажигательной смеси под танк или погибли на снайперской позиции.

Но при этом Кирилла всегда особенно волновали запасники – как особые места, где обитают дублеры истории, те, кому не хватило шага, шанса, одного погибшего вышестоящего начальника, чтобы выдвинуться в полководцы и герои. Места, где хранятся идеи, не покорившие мир, ружья, не имевшие достойной цели, полотна, что могли бы висеть в галерее – если бы гений не превзошел их в мастерстве; иначе говоря, вся черновая работа мира, все его неудачники, все, кто был вторым, третьим, четвертым, пятым – за Колумбом. Зная и принимая свою вторичность, Кирилл чувствовал, что эта среда ему сродственна и потому в ней ему будет легче ориентироваться, считывать поисковые знаки.

Кирилл долго бродил по запасникам, продвигался дальше, в полутемные закутки, пока не уперся в тупик. В углу стояли картонные коробки; из одной торчали старинный витой подсвечник и бинокль в кожаном чехле, из другой – рукоять кинжала или короткого палаша. Рядом была прислонена картина в золоченой раме, охотничье ружье, фотоаппарат на треноге; поверх коробок лежали шинель и парадный китель с полковничьими погонами; на кителе тускло – их давно не чистили специальной пастой – светились ордена и медали: Красное Знамя, Красная Звезда, орден Александра Невского, орден Богдана Хмельницкого, орден Отечественной войны II степени, медаль «За взятие Берлина» – и прочие, послевоенные, юбилейные, еще десятка два.

– Это нам приносят, – сказала музейная хранительница. – Когда ветераны умирают. Такие вещи интересные попадаются! Недавно внук одного генерала целый десантный бот привез, немецкий. Нашел у деда в гараже. Им, генералам, отдельные участки земли давали в городе, некоторые дома еще сохранились…

– А можно эти вещи посмотреть? – спросил Кирилл.

Наверное, он бы не заинтересовался награбленным наследством ушедшего фронтовика. Но рукоять кинжала с прямым крестом гарды, с литым навершием в форме оскаленной волчьей головы, с темными гранеными каплями гранатов на кончиках крестовины внезапно напомнила ему о коллекции холодного оружия, собранной Железным Густавом, знаменитом солнце мечей. Кирилл легко мог объяснить себе, зачем неизвестный полковник привез из Германии трофейный фотоаппарат, ружье, даже подсвечник, – как символы буржуазного достатка, – но рыцарский кинжал не укладывался в стандартный портрет, требовал какой-то дополнительной черты характера, возможно, удивлявшей самого носителя и не угаданной пока Кириллом.

– Ну это же еще не экспонаты, – ответила смотрительница. – Глядите. Я сейчас свет включу.

Под потолком вспыхнула цепочка ламп.

– Полковник Владилен Иванов, – сказала смотрительница, мимоходом глянув на бумажную бирку, приклеенную к коробке. – Участник Сталинградской битвы.

Но Кирилл ее не слышал.

Он смотрел на картину в золоченой раме. Парадный портрет полковника в том же мундире, что лежал сейчас перед Кириллом, с теми же орденами; рисовал, наверное, какой-то местный живописец, мастер жанра, набивший руку на генеральских полотнах, но не брезговавший и чинами пониже, умевший образить лицо, придать ему уместный колорит нестареющий мужественности. Но это лицо не нуждалось в ретуши; на Кирилла смотрело лицо прадеда Арсения Швердта, в котором узнаваемым образом собрались и Бальтазар, и Андреас, и Железный Густав; рано полысевший высокий лоб, короткие густые усы, вся совокупность черт, что были и в фотокарточках Глеба и Бориса.

– Очень интересная биография, – продолжила смотрительница. – В Гражданскую потерял родителей, был сыном полка. Я его знала. Он жил тут неподалеку.

Стараясь не выдать волнения, Кирилл спросил:

– А можно узнать поподробнее про этого человека? Уж очень лицо характерное, настоящее, солдатское. Русское лицо, – добавил Кирилл, как бы проверяя, одному ли ему известен секрет.

– Русское, вот уж точно, – ответила хранительница, подобрев, наклонившись к портрету. – Коренной сталинградец, – повторила она не к месту. – Владилен Петрович, ну вы знаете, Владилен – Владимир Ильич Ленин сокращенно. Про него наши журналисты не раз писали. А еще он автобиографию оставил. Внуки переезжали, квартиру продавали, а вещи все сюда, к нам, передали…

– А биография? – спросил Кирилл.

– Тоже у нас хранится, – степенно ответила дама. – Можете копию сделать, бумага в хорошем состоянии.

Бумага действительно была в хорошем состоянии. Владилен, наверное, купил стопку самой дорогой, чтобы совершить торжественный, парадный акт изложения собственной жизни, – какое различие с выжелтелыми, мятыми, рваными, подернутыми тлением бумажками семейного архива!

Кирилл поразился почерку – ровному, будто взятому из школьных прописей; почерку вечного первого ученика. Таким нужно писать грамоты, заполнять наградные листы: ни малейшей неточности, из-за которой можно спутать буквы, ни беглости, ни завитушки не в ту сторону, неловкого перехода между буквами, лишней черточки; ничего уязвимо индивидуального, человеческого, ничего лишнего, – Кирилл почувствовал зловещий смысл этого словосочетания.

И правда – в биографии Владилена, человека без родства и прошлого, не было ничего лишнего. Даже грамматические ошибки – написал «дислАцированы», «воодушевлеНый», «ослаблеНый», «не смотря» вместо «несмотря», – были уместны, даже необходимы, поскольку как бы подчеркивали, аттестовали здоровую крестьянскую или пролетарскую закваску его происхождения, убедительно доказывали, что перед нами именно настоящий, правильный советский человек соответствующей эпохи.

Вечером Кирилл прочел рукопись.

Маленький Михаил в Царицыне остался на попечении калмычки-кормилицы; полковник Владилен Иванов в своей биографии писал, что его приемным отцом был командир из красных частей, защищавших Царицын; наверное, кормилица Найха встретила кого-то, кого могла обязать долгом сохранить жизнь ребенка.