Обратная сила. Том 1. 1842–1919 - Александра Маринина

– Сашуля, я не возьмусь судить, насколько это правда, я, как тебе известно, не дворянин и не могу знать достоверно, о чем вы между собой разговариваете и уж тем более – о чем вы думаете. Но приведу тебе только один пример: еврейские погромы. Ты о них знаешь? Слышала что-нибудь? Читала?

– Погромы? – недоуменно переспросила она. – Ты говоришь о погроме в Кутаиси? Или о прошлогодних погромах в Херсонской и Киевской губерниях? Конечно, я о них слышала, хотя и не читала ничего. Но об этом много говорили наши кружковцы.

– А более ранние случаи?

– Разве это не только сейчас началось? – удивилась Сандра. – Я так поняла из слов нашего пропагандиста, что еврейские погромы – это проявление слабости и загнивания царского правительства. Эта слабость именно теперь достигла своего пика, поэтому именно теперь мы и должны поднять народ на революционные преобразования.

– Вот видишь, Сашуля, получается, что ваш сосед Зак был прав, когда говорил, что русские вспоминают о евреях только тогда, когда в них возникает надобность, а в остальное время забывают. Не пойми меня превратно, но в интересах пропаганды нашего дела и нынешние погромы в ход пошли. Да, бесспорно, это проявление слабости режима. Но разве прежде их не было? Волна погромов прокатилась сразу после убийства Александра Второго, а первый погром, о котором нам известно, произошел еще при Александре Первом, в начале двадцатых годов. В пятьдесят девятом и семьдесят первом годах были погромы в Одессе, в шестьдесят втором году – в Аккермане. Но об этом действительно мало кто говорит и думает, кроме самих евреев. У русского народа к еврейскому вопросу интереса почти нет. Вернее, я не так выразился: у правительства интерес есть, и очень большой, они постоянно обсуждают проблему еврейских поселений и предоставления евреям возможности без ограничений проживать во внутренних губерниях, то есть вне черты оседлости. То комиссии какие-то создают для изучения еврейского вопроса, то один указ примут, то другой, то запретят им селиться в сельской местности, от этого в местечках возникает большая скученность… Но это все в правительстве. Ну, и в прессе, разумеется. А православное население пока напрямую с евреями не столкнется, так и не вспомнит, что они существуют. И вопрос этот между собой не обсуждают, если только конкретный еврей не составляет им конкуренцию в торговле или в ремесле.

– Однако ты много об этом знаешь, – заметила Сандра. – Ты не еврей, а думаешь об этом, читаешь.

– Мне поручено вести пропаганду в среде рабочих, а твой двоюродный дед Павел Николаевич Гнедич меня учил никогда не делать выводов из поверхностного изучения вопроса. Он говорил: даже если знания в конкретное дело не пойдут, они лягут в голове плодородным слоем почвы, на которой впоследствии непременно вырастет новое понимание какой-то, пусть даже совсем другой, проблемы. Я получил составленные кем-то из «Союза борьбы» тезисы, на которые мне следовало опираться при подготовке к занятиям в рабочих кружках. Вот я, как и учил меня твой любимый дядюшка Поль, постарался изучить тему чуть глубже. Если б не это, так я тоже о еврейском вопросе никогда не задумался бы.

Юлиан встрепенулся, завидев вдалеке торопливо шагающего человека. Когда тот приблизился, то оказался юношей гимназического возраста.

– Просили передать, – быстро зашептал он, – прокламация в типографии, уже набирают. Ночью разгромили явку в Марьиной Роще, Фукса и Рощина арестовали, Коковницыну удалось скрыться, но он ранен, ему нужна помощь. Если чего обратно передать надо – говорите скорей, и я побегу, скоро поезд на Москву пойдет.

– Передай, пусть идут на Сухаревку, к Татьяне, она поможет. Тебя кто послал? Аким?

– Он, – кивнул посыльный.

– Вот ему и скажи. Он Татьяну знает, и адрес знает. И еще передай, что сегодня вечером я вернусь в Москву и завтра прямо с утра займусь делами арестованных, посмотрю, чем можно помочь.

Парнишка умчался в сторону станции, Казарин угрюмо смотрел ему вслед.

– Как чувствовал! Недаром мне неспокойно было… Значит, завелась в наших рядах зубатовская крыса, которая и сдала явку.

– Но как же это может быть, Юлиан? Ведь у нас все люди проверенные.

– Ох, Сашуля, Зубатов кого хочешь завербует и перевербует, пока он жив – никто из нас не может спать спокойно. Коковницына жаль, он очень много пользы нашей организации приносит.

– Татьяна ему поможет, – убежденно проговорила Сандра. – Я верю в ее искусство, она совсем безнадежных выхаживала. Только бы дядя Игнатий не помешал. Как плохо, что я здесь, а не в Москве, сейчас бы побежала к Татьяне и все устроила бы. И ведь не уедешь теперь просто так, я же якобы только утром с поезда, ни о каких планах не рассказывала, в Москву не собиралась. Ничего, я сейчас придумаю, я сейчас обязательно что-нибудь придумаю…

– Успокойся, Сашуля, на ближайший поезд мы все равно не успеем, а следующий только вечером. Наш гонец к тому времени уже все передаст Акиму, и твой приезд ничему не поможет и ничего не изменит. Если Татьяна сможет выехать к больному сразу же, то все в порядке, если не сможет, значит, Аким будет искать другого врача. В любом случае до наступления ночи вопрос так или иначе должен решиться, раненого нельзя оставлять без помощи больше суток, все товарищи это отлично понимают. И в больницу его везти нельзя – непременно сразу же донесут в охранку, у них строгий циркуляр на этот счет имеется. Ах, Юрий, Юрий. – Казарин удрученно покачал головой.

Юрий Коковницын, сын разорившегося графа Михаила Аристарховича Коковницына и купеческой дочери, принесшей мужу солидное приданое, был полон революционных идей, сострадал угнетенному рабочему классу и обнищавшему крестьянству и втайне от семьи финансировал (насколько позволяли возможности) деятельность подпольных социалистических организаций. После разгрома Зубатовым «Московского рабочего союза» приходилось предпринимать усиленные меры безопасности, и деньги Коковницына были совсем не лишними.

Сандра в сопровождении Казарина двинулась в сторону дома.

– Почему ты завела этот разговор с Карабчевским? – спросил Юлиан. – Дело Ольги Палем слушалось несколько лет назад, все уже забыли о ней.

– Ты знаешь почему, – сухо ответила Сандра.

– Да, я знаю, что твоя мать застрелила любовника и умерла на каторге, но это никак не объясняет для меня твоего интереса к делу Палем.

Сандра остановилась и сердито топнула ногой.

– Да как же ты понять не можешь, что я хочу разобраться: почему мою мать отправили на каторгу, а эту Палем отпустили с миром, признав невиновной. Две совершенно одинаковые истории, а конец у них разный. Отчего? Кто или что тому причиной? Из объяснений Николая Платоновича я вывела, что снисхождение присяжных вызвал характер Палем, ее наивность, даже глупость. Выходит, если мою мать осудили на каторгу, то она не была ни глупой, ни наивной. Но коли так, то почему, почему она сделала то, что сделала? Если она была умна, то… Словом, я ничего не понимаю, в моей голове одно с другим не связывается. Я ничего, совсем ничего не знаю достоверно про свою мать, а мне хочется понять, отчего моя судьба сложилась так, а не иначе.