Подмены - Григорий Ряжский

Дальше он не слушал. Кавказец что-то ещё говорил, и Моисей, вторя ему, согласно кивал головой, прикрывая и вновь распахивая глаза сообразно произносимым мужчиной из Моздока негодующим словам. В это время он думал уже о другом: что есть конкретный человек, абсолютно и доказанно виновный в Лёкиной и Катиной смерти. И эта подлая личность в эту самую минуту находится рядом с ними, но по некой странной причине преступник этот сейчас не в наручниках, и никто из присутствующих здесь же, охваченных горем родственников отчего-то не тянется к его горлу, не выкрикивает в его адрес гневных слов, как и не желает ему, убийце сотни с лишним живых, здоровых и хороших людей, скорейшей и надёжной смерти. Моисей Наумович вздрогнул и, вернувшись мыслями в зал, задал разговорчивому мужчине ещё один вопрос:

– Ну коли вы знаете об этом факте, то почему о нём не знают остальные? Почему он не арестован?

– Да-а, – отмахнулся кавказец, – кто ж его арестует. То ли сказали, то ли не говорили – теперь не докажешь. Сам говорит, мол, первый раз слышу, а девочка та с райисполкома, что лично ему, гаду, про ученья передавала, плачет теперь, убивается, клянётся, что сообщала, а эта гнида сказал ей, что всё понял и ещё поблагодарил за заботу. Если не передавала, так откуда знает, что эта тварь заикается? Брат раскопал мой, Амурханчика отец.

Всё это время в зале приглушённо транслировалась траурная музыка: Шопен, Бетховен, Верди. Внезапно добавилась громкость, и в воздухе траурной церемонии поплыл торжественный Альбинони, намекая на финал печального мероприятия. Дворкин бросил взгляд на Изряднова. Тот стоял недвижимо, смирный и грустный, прикрыв веки и чуть подрагивая левой щекой. Затем он резко открыл глаза и, не дожидаясь коды, подался спиной к выходу. Двери в зал оставались полуприкрытыми, и потому уже через несколько секунд Изряднов, неприметно выскользнув из зала, исчез из поля зрения Моисея Наумовича. Если бы исчезнувший директор остался на студии, это, вероятно, немало затруднило бы дело. Однако обошлось. Изряднов, покинув панихиду, прямым ходом направился к проходной. Дворкин следовал за ним, моля небо, чтобы убийца и враг не потерялся из виду. Оставалось надеяться, что Изряднов отправился домой, а не куда-либо ещё. В ином случае план мести, внезапно зародившийся в голове профессора Дворкина, мог быть разрушен так же бездарно, как бессмысленно погибли живые добрые люди по вине одного лишь неприглядного человечишки.

План был простой, ибо думать над ним уже не было нужды. Для этой цели в семейном архиве Дворкина имелась рукопись Ицхака Рубинштейна – руководство к действию смертельного порядка, с точно обрисованной мотивацией и пошаговой инструкцией в помощь исполнению приговора. Кроме того, в составе наследного имущества покойных супругов наличествовали три пули в комплекте с исправным семизарядным наганом М-1895. Неизвестным в этой комбинации оставался лишь адрес жертвы. Именно туда теперь, скорей всего, направлялся директор Изряднов; во всяком случае, именно так Моисей Наумович предположил. Они сели в троллейбус, и тот, тренькнув искрами проводных контактов, бодро покатил в сторону «Киевской». Там убийца спустился в метро и по прямой, без единой пересадки доехал до «Бауманской».

Дворкин постоянно был рядом. Следуя за ним, Моисей старался не смотреть на преследуемого, чтобы ненароком не пересечься с ним взглядом. Они были незнакомы, и, казалось, всякая опасность в этом смысле отсутствует напрочь, однако что-то подсказывало Моисею, что лучше бы этого не случилось. Возможно, как раз в эту минуту, ещё не вполне осознанно, но зато в каком-то смысле наученный опытом Ицхака, он уже расставлял врагу силки, пытаясь сделать это, не только избегнув опасности, но по возможности и профессионально. Ведь за годы существования в науке он привык к наивысшим требованиям, предъявляемым им же самим к любому аналитически устроенному заданию. Дилетант не напишет хороший учебник и не сочинит оригинальный задачник – ни одно из решений не сойдётся с ответом к любой по-настоящему мудрой задаче. К тому же Лёка был «за» – потому что убили ребёнка, детей. Именно так высказался его сын, проглотив блокнот Рубинштейна. Они его и убили, Лёку. Лично он и убил, Варшавчик, переродившийся в Изряднова, – без разницы. И сам Ицхак Миронович непременно одобрил бы подобную благую цель, и нет в том сомнений.

Таким образом, приговор был вынесен, осталось лишь осуществить задуманное.

Между тем они вышли из метро. Дворкин, чуть приспустив поля шляпы на лоб, продолжал следовать за Изрядновым, соблюдая дистанцию – незначительную, но и достаточную, чтобы оставаться вне зоны допустимого обнаружения. Его слегка потряхивало изнутри, однако он старался не придавать тому значения, списывая слабое волнение на разумное негодование порядочного человека в связи с открывшимися обстоятельствами. Перед ним был убийца и враг – сзади же оставался неотмщённый сын, его талантливый мальчик, так и не снявший ни одного фильма. Рядом с сыном – безвинно мёртвая невестка, не успевшая насладиться любовью к мужу и собственному дитя. А ещё – вся земная несправедливость, включая сотню с лишним недавно живых ещё и весёлых людей. И всё это лишь потому, что одна отдельно взятая человеческая мразь решила за них – жить им или же умереть.

Они миновали Елоховский проезд, оставив слева от себя Елоховский собор. Затем, пройдя Сад имени Малютина, ступили на тротуар Первого Басманного переулка. Спустя полминуты ходьбы Изряднов перешёл дорогу и через два дома свернул в арку третьего – сталинской восьмиэтажки. Теперь главным делом был двор: каким он окажется, будет ли где схорониться, прикрывая себя от лишних глаз, обнаружатся ли у лифта жилые квартиры или же, как в случае у Рубинштейнов, лифт начнётся маршем выше первого жилого уровня. Нужен был лишь подъезд – остальное, за исключением подходов и отхода, было неважным.

Подъезд, куда зашёл Изряднов, по счёту был вторым, если мерить от арки, выходившей на оживлённый переулок. И это было неплохо, удобно для бегства и спасения в случае любой неопределённости. Плохим в предстоящем деле было то, что действовать приходилось в одиночку – не было у Моисея Двойры, какая имелась у Ицхака, и потому ошибка была недопустима. Выстрел в голову, который он сделает по всем правилам убийской науки, станет наказанием убийце, отмщением за всех невинных и более не живых. Хорошим же было то, что впереди его ждали длинные каникулы, когда был он свободен от кафедры и лекций, и потому при отсутствии помех вероятность совершения задуманного была вполне велика: только бы Изряднов в ближайшее время не отбыл из города в неизвестном направлении. Оставалось лишь выбрать время ответного преступления, собственного, – вечер или утро. Против первого выдвигалось вполне разумное соображение – неопределённость самого момента. Никто бы не сказал, когда ждать появления у дома человека, имеющего, как директор картины Изряднов, ненормированный служебный график. Торчать же в чужом дворе, скапливая на себе посторонние взгляды, уже заранее означало надёжно выставиться напоказ. За второй маневр, утренний, собиралось гораздо больше разумных доводов: люди спешат на работу, они ещё как следует не проснулись, и дела нет никому до дядьки неопределимого возраста в надвинутой на лоб старомодной шляпе, забредшего во двор по случайной посторонней нужде. Стоп! Но как в этом случае он проследует за ним в подъезд, чтобы догнать у лифта и застрелить на месте? Ведь Изряднов будет из подъезда именно что выходить, а не наоборот. Нет, не вариант: ни открытой отваги не хватит совершить убийство на глазах у людей, ни лютости столько не наберётся в сердце у него.