Остров Надежды - Аркадий Первенцев

А вот и главная приманка, почему и тянет сюда. На переборке в рамочке из неошкуренной березы — семейная фотография. Комфлота назвал ее идиллической. Ленька и жена со смехом отнимают у Волошина большой мяч. Их «щелкнул» в Летнем саду тот самый «комиссар Петечка», в нем вся семья души не чаяла, а потом пришлось с ним распрощаться.

Подорвал веру в сослуживцев «комиссар Петечка». Пришлось дать зарок близко не сходиться со своими офицерами, самому в гости ходить пореже и к себе не приглашать. Отсюда и укоренились слухи о его нелюдимости и прочих теневых сторонах характера. Может быть, и дурно, а перемениться не мог, пусть так и остается.

Пора уходить. Приближается время решений. Надо собраться… Волошин пристально вгляделся в зеркало.

Раздумья окончились. Встал, встряхнулся, надвинул пилотку чуточку на лоб, но без того пижонского шика, какой бытует среди молодежи атомных лодок.

В коридоре его нагнал Куприянов.

— Как ваши отроки? — спросил Волошин.

— Горят желанием, товарищ командир, — отшутился Куприянов. — Подвсплытие?

— Да.

— Ловить звездочку?

— Без звездочки и нам не обойтись. Необходимо определиться.

— Будем искать разводье?

— Будем искать, — сухо ответил Волошин, так как разговор принимал несколько праздную форму.

Все лишнее отброшено. Никаких посторонних мыслей. Тренировка воли помогла Волошину утвердиться самому в самом себе. Легко поднявшись по трапу, он немедленно как бы окунулся в привычную атмосферу центрального поста. Все на своих местах. Отобрана лучшая ходовая вахта. Кисловский доложил данные, и Волошин вступил в непосредственное командование.

Кивнув Ушакову и как бы разрешив ему присутствовать в своем главном штабе, Волошин обошел все посты и приказал объявить боевую тревогу. Сигнал разнесся по всем отсекам с быстротой импульса. Все встрепенулись, сосредоточились, физически напряглись и, по закону стремительно возникающей в организме реакции, приготовили себя к единственной задаче — безупречному и безоговорочному выполнению высшей в их коллективе воли.

По боевой тревоге полностью выключались все разговоры. Ничто не должно отвлекать и никто!

Обстановка плавания усложнилась. Чтобы попасть в район генерального торошения льда, отмеченный предварительной авиаразведкой, пришлось уклониться от курса более чем на двенадцать миль. И это было естественно. Льды не стояли на месте, а передвигались в гренландском направлении по классическому пути дрейфа.

Наступил наиболее трудный момент — отыскать чистую воду, подвсплыть, не повредив ни корпуса лодки, ни наружных выводов чувствительных приборов, ни тем более винтов или перископов. Лодка могла остаться немой и глухой, недвижимой и беззащитной при самом незначительном упущении. Избегать опасности лодка не могла, она обязана была к ним приближаться, к ледяным бивням, подстерегающим на каждом обороте гребного вала, к узким разводьям, грозившим в любую минуту сжать и раздавить, к фундаментам айсбергов, впаявшихся намертво в паковый лед, свершающий свое гигантское круговращение по замкнутому бассейну полярного океана. Надо было прощупывать каждый метр, иногда действуя инстинктивно, теми особо чувствительными психическими центрами, развитыми почти до мистицизма у людей наиболее сложных профессий, обязанных, ступая по острию бритвы, не закрывать глаза, не кричать и даже не морщиться от боли. Автоматические приборы бескорыстно и безошибочно помогали человеку в его неравной схватке с природой.

Самописцы эхоледомера рассказывали малоутешительные истории. «Касатка» шла под непроницаемой крышей. Короткие «проблески» сменялись дремучей «тьмой». Скопища зубьев провисали над лодкой. На бесстрастном лице Волошина можно было прочитать гораздо меньше, нежели на бумажной ленте приборов.

Боцман Четвертаков переложил рули. На карте объявился еще один ломаный угол. Стучко-Стучковский ворчливо ругнул дурацкое время года и каких-то штабных ясновидцев. Через несколько минут его настроение улучшилось. Эхоледомер по-прежнему продолжал свою тихую вентиляторную песенку, внял безмолвным мольбам, открыл одну из арен сражения гигантов. По наблюдениям очевидцев, подвижка льдов сопровождается какофоническим громом. Торосы разваливаются со скрежетом и грохотом. Подводный путешественник не видит того, что творится там, наверху, подобно тому, как летчик из-за рева моторов не слышит звука разрывающихся снарядов.

Волошин снизил ход до самого малого. Подавались команды с изобилием имен числительных по скорости, курсу и пеленгам.

«Касатка» медленно, на постепенно умирающем линейном движении подкрадывалась к полынье. Участок чистой воды лежал в значительном удалении от разведанных окон и, по-видимому, родился недавно при разломе. Это было единственное подходящее место, и следовало не мешкать, пока течение не изменило картину.

Хороша лодка, умеющая быстро гасить инерцию и подниматься вертикально, подобно лифту. Многое зависит не только от ее технических качеств, а прежде всего от выучки и опыта команды.

Волошин считался лифтером первого класса. Ему удавалось. Его незаурядный опыт изучался, насыщал инструкции, и все же нельзя все предусмотреть, всему научить.

Часы показывали без десяти минут полночь.

Самописцы эхоледомера чертили ровные линии на медленно проползающей рулонной ленте, показывали чистую воду.

С характерным причмокиванием, напоминая медленно вползающий в промасленное гнездо поршень, начал подниматься один из двух перископов. Как только нижняя головка перископа показалась над палубой, Волошин присел на корточки, быстро откинул рукоятки и впился глазами в окуляр.

Перископ не встретил препятствий и свободно вышел на поверхность. Льда не было.

— Продуть среднюю! — скомандовал Волошин. «Касатка» будто набрала воздуха в свои легкие, с шумом выдохнула его.

На всем полумильном протяжении полынья была свободна. Окруженная торосами самой причудливой формы, мерцавшими на свежих изломах под ярким светом луны, покрытая алюминиевыми гребешками небольших волн, полынья производила феерическое впечатление. Любоваться нельзя. Случайно распахнутое окно океана могло в любой момент захлопнуть ставни. Повернув перископ, Волошин заметил торошение высоко приподнятой кромки. Будто чья-то рука сжала льды, как лист сахарной бумаги, смяла их, отломилась глыба величиной с двухэтажный дом, перевернулась, подняв гейзерный столб, вынырнула и гордо поплыла.

Стучко-Стучковский проводил обсервацию у перископа. После длительного перехода, да еще пользуясь навигационной системой, штурману хотелось определиться как можно точнее, чтобы вернее взять курс к проливу. Гирокомпас успел уже войти в меридиан, проклятое место осталось позади, дышалось легче. Альфа-баотис, звезда первой величины, попала «на мушку» перископа. Теперь следует взять вторую звезду, попалась хорошая, угол между нею и Альфой около девяноста градусов.

Стучко-Стучковский нанес вторую линию положения и получил обсервованное место. Машина высветила на табло цифры. Время подгоняет. Надо спешить. Штурман готовится доложить командиру, но тот появляется возле него.