Выбор оружия. Последнее слово техники - Иэн Бэнкс

«Под конец все забудут, что у кого было вначале», – с надеждой подумал он.

Они прошли через самую благопристойную из всех групп, где на гостей лились холодные искры от фейерверков. Собравшиеся смеялись и резвились – другого слова ему не приходило в голову – по-обезьяньи.

Ему пожелали счастливого пути. Он сел все в тот же лимузин – правда, водитель был уже другой. По пути он смотрел на огни города, на безмолвные заснеженные просторы и думал о людях на вечеринках и людях на войне. Перед глазами его предстала вечеринка, которую он только что оставил, а потом – серо-зеленые траншеи и заляпанные грязью люди, замершие в нервном ожидании. Он видел людей в сверкающих черных одеждах, хлеставших друг друга бичами, – затем их связывали… и видел людей, привязанных к кроватям или стульям и пронзительно кричавших, когда военные оттачивали на них свои навыки.

Он понимал: ему порой надо напоминать о том, что он еще не утратил способности к презрению.

Машина мчалась по тихим улицам. Он снял темные очки. Мимо проносился пустой город.

Как-то раз (после того, как он провел Избранного по пустошам, и перед тем, как он, изломанный наподобие насекомого, оказался в затопленной кальдере и стал процарапывать знаки в грязи) он взял отпуск. Он даже подумывал: что, если бросить работать на Культуру и заняться чем-нибудь другим? Ему всегда казалось, что идеальный человек – это либо воин, либо поэт, а потому, проведя большую часть в одном из этих полярных (для него) состояний, он исполнился решимости сделать крутой поворот в своей жизни и перейти в другое.

Он поселился в небольшой деревушке в маленькой аграрной стране, на маленькой, слаборазвитой, не знавшей спешки планете. Он нашел себе комнату в коттедже, что принадлежал пожилой паре и стоял в рощице под высокими горными пиками. Он просыпался рано и отправлялся на долгую прогулку.

Окрестности выглядели зелеными и свежими, словно были только что сотворены. Стояло лето; поля, леса, обочины дорог и речные берега пестрели безвестными цветами самой разной окраски. Высокие деревья покачивались на теплом весеннем ветерке, яркие листья полоскались, как флажки, и сверкающие ручьи, словно очищенный концентрат воздуха, бежали между грудами камней по равнинам и холмам. Он поднимался, весь в поту, до неровных хребтов, взбирался по обнажениям пород до самых макушек, с уханьем и смехом бегал по плоским вершинам под недолговечными тенями маленьких облачков, паривших высоко в небе.

И на равнинах, и на холмах ему попадались животные: маленькие, которые бросались чуть ли не из-под ног у него и убегали в чащу; среднего размера, которые, отпрыгнув, останавливались, оглядывались, а потом скакали дальше, исчезая в норах или между камней; крупные, которые перебегали по полям стадами, наблюдая за ним, а если переставали щипать траву, то становились почти невидимыми. Птицы кружили над ним, если он слишком близко подходил к их гнездам, а некоторые тревожно кричали и размахивали одним крылом, пытаясь отвлечь его от птенцов. Он шел осторожно, чтобы ненароком не наступить на гнездо.

Отправляясь на прогулку, он всегда брал с собой блокнот и, если случалось что-нибудь любопытное, непременно записывал. Он пытался описать ощущения от травинки в своей руке, звуки, издаваемые деревьями, разнообразие цветов, движения и реакции зверей и птиц, цвет камней и небес. Настоящий дневник он вел, возвращаясь в свою комнату. Он делал записи каждый вечер, словно составлял доклад некоему высокому начальству.

Он начал еще один большой дневник, куда переписывал свои заметки и делал к ним комментарии, а потом вычеркивал слова из этих откомментированных записей, тщательно вымарывая одно слово за другим, пока не оставалось нечто вроде стихотворения. Он полагал, что именно так и пишутся стихи.

Он привез с собой несколько поэтических сборников, и если шел дождь (что случалось редко), то оставался дома и пытался их читать. Но обычно те нагоняли сон. Взял он и книги о поэзии и поэтах, но эти труды еще больше запутывали его. Ему приходилось постоянно перечитывать пассаж за пассажем, чтобы все запомнить, но и после этого он не чувствовал себя умнее.

Раз в несколько дней он заходил в деревенскую таверну и играл с местными в кегли или камушки. Утро после такого вечера он считал восстановительным периодом и, отправляясь на прогулку в эти дни, не брал с собой блокнота.

Оставшееся время он изнурял себя упражнениями, чтобы сохранить форму. Он забирался на деревья, проверяя, как высоко может залезть, пока выдерживают ветки; карабкался по отвесным скалам и стенам старых карьеров; перебирался по упавшим стволам через глубокие овраги; прыгая с камня на камень, пересекал реки; иногда подстерегал и преследовал животных на вересковых равнинах, зная, что догнать их не сможет, – но все равно он бежал следом и смеялся.

На холмах ему встречались только фермеры и пастухи. Иногда он видел рабов в полях и уж совсем редко наталкивался на людей, решивших прогуляться, как и он. Останавливаться и заговаривать с ними ему совсем не хотелось.

Регулярно он встречал лишь одного человека, который запускал воздушных змеев в высоких холмах. Они видели друг друга лишь издалека. Поначалу их пути никогда не пересекались по чистой случайности, а потом уже он сам старался, чтобы этого не случилось. Он сворачивал в сторону, если видел, что тощий змеепускатель движется к нему, забирался на другой холм, если видел маленького красного змея над вершиной, к которой поначалу направлялся. Это стало для него чем-то вроде привычки, маленьким личным обыкновением.

Шли дни. Как-то раз, сидя на холме, он увидел внизу рабыню, бегущую по полю, – по странным, плавно изогнутым тропинкам, проделанным порывами ветра в золотисто-рыжих зарослях. Оставляя за собой след, похожий на кильватерную струю, рабыня добежала до самой реки, где ее догнал конный надсмотрщик землевладельца. Он видел, как надсмотрщик бьет женщину: длинная палка, казавшаяся издалека тоненькой, поднималась и опускалась, но криков женщины не было слышно, потому что ветер дул в другую сторону. Когда женщина наконец упала на прибрежный песок, надсмотрщик спрыгнул с коня и встал на колени у ее головы. Он видел, как что-то сверкнуло, но не знал в точности, что происходит. Надсмотрщик ускакал; чуть позже приковыляли другие рабы и унесли женщину.

Он сделал запись в блокноте.

Тем вечером он рассказал хозяину коттеджа о том, что видел, – когда жена старика улеглась в постель. Тот неторопливо кивнул, жуя дурманящий корень, сплюнул в огонь, а потом рассказал о надсмотрщике. Известно было, что это человек жестокий, который отрезает языки у рабов, пытающихся бежать, потом нанизывает их на бечевку и оставляет висеть у входа в лагерь рабов, близ фермы землевладельца.

Они со стариком выпили крепкого зернового спирта из маленьких чашечек, и тогда хозяин рассказал ему сказку.

Шел по чащобе человек, говорилось в ней, увидел прекрасный цветок, сошел с тропинки, чтобы разглядеть его, и тут же увидел прекрасную молодую женщину, спящую на поляне. Он приблизился к женщине, и та пробудилась. Он присел рядом с ней, завязал беседу и понял, что от незнакомки пахнет цветами – такого прекрасного запаха он прежде не встречал. Аромат был так силен, что голова у него закружилась. Еще немного – и он, опьяненный запахом, мягким мелодичным голосом и застенчивыми манерами женщины, попросил разрешения поцеловать ее. Та, хотя и не сразу, согласилась. Они стали целоваться – все более и более страстно – и наконец соединились в любовных объятиях.