Зощенко - Бернгард Рубен

Своя посадочная норма для эвакуации самолетами имелась и у композиторов, артистов, ученых.

19 сентября Зощенко послал по почте письмо Лидии Чаловой (жившей неподалеку от него):

«…Сегодня утром должен был лететь, но произошла заминка. Едва подъехал к аэродрому — началась бомбежка. Полежал в канаве со своими спутниками — престарелыми академиками. Потом часа два ждали, пока придет все в порядок. После чего академики отказались лететь.

Я был в сомнении. Но увидел во всем этом некоторое дурное предзнаменование и тоже присоединился к академикам. Полетел один Мигай.

В общем, не знаю, как будет обстоять дальше. Возможно, что сегодня позвонят и прикажут лететь…» (В письме упомянута фамилия известного оперного певца.)

Вылетел он спустя день, 21 сентября.

Таковы были обстоятельства отъезда Зощенко из блокадного Ленинграда осенью 1941 года.

В воспоминаниях Л. Чаловой, помимо приведенного письма Зощенко, о его отъезде также говорится:

«Из того, что обычно берут люди, отправляясь в дальний путь и на долгое время, он не взял ничего. Думал, что едет — в худшем случае — на несколько месяцев. Был в легком пальто и — чемоданчик в руках. В чемоданчике — только материалы для своей „главной книги“ и ее черновая рукопись. Из Москвы, а затем с дороги посылал открытки и телеграммы. Писал, что ему предложили на выбор Ташкент или Алма-Ату. Он выбрал Алма-Ату, так как там будет возможность работать на кинофабрике ‘Мосфильм’. 28 октября он прибыл на место и написал, что Алма-Ата „очень красивый город“, что ему там понравилось. Через месяц сообщил, что работает „в ‘Мосфильме’ на зарплате“».

Конечно, обо всех своих делах он сообщал Вере Владимировне — и из Москвы, и по дороге в Алма-Ату. Писал он ей часто и посылал постоянно деньги.

В Алма-Ате, тогдашней столице советского Казахстана, Зощенко работал на «Мосфильме» как штатный сценарист — разрабатывал предлагаемые ему темы, нужные в дни войны. Написал он и собственный сценарий для прославленного режиссера Григория Александрова, постановщика знаменитых «Веселых ребят», но тот тяжело заболел, и сценарий оказался невостребованным. «Некоторый рок продолжает висеть над моими драматургическими опытами…» — отметил Зощенко в письме Чаловой от 29 мая 1942 года. Тем не менее он хотел взяться за пьесу для театра Юрия Завадского, находившегося там же, в Алма-Ате.

Жил Зощенко в центральной гостинице («Дом Советов»), куда местные власти поселили эвакуированных московских кинематографистов, среди которых были известные всей стране режиссеры и актеры. Все «киношники» давно знали друг друга и жили в гостинице своим компанейским сообществом шумно, вольготно, с поздними хождениями из номера в номер, что Зощенко считал бесцеремонностью и что было ему в тягость. И сама работа в кино, как он также признавался Чаловой, не очень его удовлетворила. «Скучаю по своей основной работе. Но заняться моим делом пока затруднительно», — писал он ей. Своим — писательским — делом ему было трудно заняться не столько даже по загруженности на «Мосфильме», сколько по раздражавшему его образу жизни в гостинице. Наконец, чтобы найти себе спокойное пристанище, он обратился за помощью в местный Союз писателей. Зощенко повезло: уезжавший в Москву на работу в Казахское постпредство университетский преподаватель философии У. М. Балкашев с восточным гостеприимством предлагал в тот момент кому-либо из эвакуированных писателей поселиться в его квартире. Счастливцу предоставлялся кабинет хозяина — небольшая комната с письменным столом, тахтой и библиотекой. И Зощенко сразу ухватился за это предложение. Семья Балкашева — жена и трое детей — оставалась в квартире, но вела себя на редкость обходительно и тихо.

То была первая отрадная перемена в его здешней жизни. И он тут же принялся по вечерам за работу над своей задуманной почти десять лет назад и столь дорогой ему повестью. В упоминавшемся уже предисловии к ней, поведав, как он вывозил собранные материалы из окруженного Ленинграда, Зощенко рассказал и о том, как возобновил работу над «Перед восходом солнца»:

«В черном рваном портфеле я привез мои рукописи в Среднюю Азию, в благословенный отныне город Алма-Ата.

Привезенный же материал я держал в деревянной кушетке, на которой спал.

По временам я поднимал верх моей кушетки. Там, на фанерном дне, покоились двадцать моих тетрадей рядом с мешком сухарей, которые я заготовил по ленинградской привычке.

Я перелистывал эти тетради, горько сожалея, что не пришло время приняться за эту работу, столь, казалось, ненужную сейчас, столь отдаленную от войны, от грохота пушек и визга снарядов.

— Ничего, — говорил я сам себе, — тотчас по окончании войны я примусь за эту работу.

Я снова укладывал мои тетради на дно кушетки. И, лежа на ней, прикидывал в своем уме, когда, по-моему, может закончиться война. Выходило, что не очень скоро. Но когда — вот этого я установить не решался.

„Однако почему же не пришло время взяться за эту мою работу?“ — как-то подумал я. — Ведь мои материалы говорят о торжестве человеческого разума, о науке, о прогрессе сознания! Моя работа опровергает „философию“ фашизма, которая говорит, что сознание приносит людям неисчислимые беды, что человеческое счастье — в возврате к варварству, к дикости, в отказе от цивилизации.

Ведь об этом более интересно прочитать сейчас, чем когда-либо в дальнейшем.

В августе 1942 года я положил мои рукописи на стол и, не дожидаясь окончания войны, приступил к работе».

А вскоре в Алма-Ату приехала Лидия Чалова: ее сестра родила в блокадном Ленинграде дочку и, чтобы сохранить ребенка, надо было срочно эвакуироваться на Большую землю. Чалова написала об этом Зощенко, и он, при всей своей непрактичности, неумении и нелюбви обращаться с просьбами к должностным лицам, сумел все-таки оформить вызов в Алма-Ату и Чаловой, и ее матери, и сестре с дочкой, которые покинули город по Ладоге.

Приезд Чаловой был для Зощенко спасительным в самом прямом смысле — она застала его поразительно истощенным и больным. В своих воспоминаниях она пишет:

«На алма-атинском вокзале, когда я впервые взглянула на Михаила Михайловича, то глазам своим не поверила. Я видела дистрофиков в Ленинграде, сама была почти что дистрофик, но чтобы здесь, в глубоком тылу, так ужасно мог выглядеть человек — нет, это было невыносимое зрелище! Я спросила, как ему удалось довести себя до такого состояния? Он сказал, что получает четыреста граммов хлеба, половину съедает, а половину обменивает на пол-литра молока и луковицу. Таков, мол, его дневной рацион. Я спросила: „И у вас на студии все так живут?“ Он ответил: „Кое-кто, конечно же, чего-то там достает, но, ты же знаешь, я этого делать не умею“».

На следующий день по приезде Лидия Александровна Чалова пошла на студию «Мосфильм» в сценарный отдел, где состоял в штате Зощенко. Там же работали такие признанные кинодеятели, как Блейман, Юзовский, а заведовал отделом Николай Коварский. Коварский изумился, узнав, что Зощенко почти год живет только на четырехсотграммовую хлебную карточку. Ни он, ни другие кинодеятели даже представить себе не могли, что Зощенко по незнанию и своей гипертрофированной деликатности не получает положенный им всем продуктовый паек.