Лжедмитрий I - Вячеслав Козляков

Все участники приема были по списку вызваны для того, чтобы приложиться и поцеловать царскую руку. От имени польского двора Марины Мнишек к царю Дмитрию обратился ее гофмейстер Мартин Стадницкий. Мотивы и образы его речи перекликались со словами самого воеводы Юрия Мнишка, накануне торжественно сказанными царю Дмитрию Ивановичу. Снова говорилось об «устрашении басурманов», о соединении двух близких народов, «мало разнящихся в языке и обычаях». «А светлой памяти отца вашей милости не Глинская ли родила?» — учтиво спрашивал Мартин Стадницкий. В конце он выражал надежду, что царь свергнет «полумесяц из восточных краев» (очевидный намек на традиционную мусульманскую символику) и «озарит полуденные края своей славой»98. Так уже бывало и ранее: когда две страны сближались, то начинались воспоминания о том, что их объединяет. Моековские дипломаты были свидетелями того, как не кто иной, как канцлер Лев Сапега говорил при подтверждении перемирия в Вильно в 1602 году: «Люди есмя все Божьи, как вы, так мы; вера одна, язык один, а живем меж собою поблиску»99.

В отличие от Мнишков и их двора, частным образом осуществлявших свою миссию и поэтому свободных в употреблении титулов и в произнесении любых слов, обращенных к «его цесарской милости» Дмитрию Ивановичу, послы Речи Посполитой Николай Олесницкий и Александр Госевский вернули замечтавшегося «императора» к обсуждению разногласий между двумя государствами. Исполняя свою миссию 3(13) мая, они не могли согласиться с тем, что требовал от них царь Дмитрий Иванович, и в соответствии с выданными им листами королевской канцелярии отправляли посольство к московскому «господарю». Рассказывали, что царь, принимая от них королевские подарки, в сердцах отбросил письмо, в котором не был указан титул императора. Когда возник спор о титулах, то посол Николай Олесницкий отвечал резко, говоря, что сначала «великому князю Дмитрию» следовало бы завоевать «Империи великой Татарии или попробовать подчинить себе скипетр Турецкого императора, и тогда его может признать Императором и Монархом весь мир»100. В ответ польско-литовские дипломаты едва сами не получили от Дмитрия московский царский скипетр, которым тот, казалось, готов был их поразить. Послы, однако, остались тверды и последовательны. В своем отчете они записали: «13 мая мы были у государя на аудиенции, на которой он принимал нас с великой гордостию и высокомерием, не хотел принять письма его королевского величества и приказал не называть его королевское величество королем за то, что в этом письме он сам не назван кесарем [императором]. Но когда мы осадили его надлежащими доказательствами, то он в смущении замолчал и принял письмо его королевского величества»101.

Временное дипломатическое поражение царя Дмитрия Ивановича на самом деле объяснялось тем, что он был заинтересован в королевских послах. Они представляли короля Си-гизмунда III на его свадьбе с Мариной Мнишек и были включены в «Чин венчания». Однако тень этого столкновения по поводу титулов периодически возвращалась во все время свадебных торжеств.

8(18) мая в четверг на русский престол взошла императрица Мария Юрьевна102. Свое православное имя она получила по принятому обычаю менять имена царских невест. До момента свадьбы Марина Мнишек находилась в Вознесенском монастыре, из которого ее только накануне всех событий, ночью, при свете свечей и факелов перевезли во дворец. Марину Мнишек готовили к совершению таинства венчания по православному обряду, поэтому она не могла встречаться с католическими священниками. Хотя отец Каспар Савицкий присутствовал на коронации и, видимо, немало смутил жителей Московского государства тем, что ему было дозволено приветствовать речью царицу Марину в Успенском соборе. На венчании она была «в русском платье», но после этого предпочла предстать перед гостями в более привычном для нее наряде, пошитом к свадьбе по моде, принятой в европейских дворах.

Сохранился «Чин венчания» Марины Мнишек, где подробно расписано ее участие во всех положенных церемониях, «как идти государыне к обрученью (выделено мной. — В. К.)». В соответствии с этим царь Дмитрий и Марина Мнишек должны были сначала принять причастие из рук патриарха Игнатия, а потом царскому духовнику благовещенскому протопопу Федору предстояло их обвенчать: «…а архидиакон и протодиакон зовут государыню цесареву на помазание и к причастию, и государыня пойдет к причастию, а государь пойдет с нею ж. И после совершения обедни, туго же, перед царскими дверми, быти венчанью, а венчати протопопу Федору, а патриарху и властем стояти на своем месте»103.

Этот пункт являлся ключевым — как бы при этом ни пытались запутать присутствовавших на свадьбе архиереев, духовенство, собственных бояр, польских родственников Марины Мнишек и других гостей. Иноземные гости видели в происходившем именно коронационные торжества, так как брак царя Дмитрия и Марины Мнишек был уже освящен католической церковью в Кракове в 1605 году. Большинству же жителей Москвы об этом ничего не было известно, подробности дипломатических контактов с Речью Посполитой держались в тайне. Для всех, кто недавно встречал Марину Мнишек, она была невестой, а не женой их государя, и они прежде всего ожидали увидеть свадебную церемонию104.

Было очевидно, что с принятием причастия «по греческому обряду» Марина Мнишек должна была отказаться и от католичества, чего она делать явно не хотела. Наступало время определенности и для тайного католика царя Дмитрия, но он плохо выдержал это испытание. Соблюсти одновременно интересы всех не удалось, приходилось чем-то жертвовать.

Интересные детали свадебной церемонии, показывающие, насколько по-разному смотрели на царскую свадьбу подданные царя Дмитрия и польские гости, сообщил Станислав Немоевский. Он видел выход царя Дмитрия Ивановича из государевых покоев в соборную Успенскую церковь в Кремле и отметил сходство царских палат с Вавельским дворцом короля Сигизмунда III: «Это было, как из королевских покоев в Кракове, именно из замковых ворот». Видимо, тех самых, особенно памятных Лжедмитрию, откуда начиналась его история… Полякам приказали ждать в стороне, собрав их «в сводчатом помещении, где обыкновенно заседают бояре». Но они разглядели, как шла вся процессия во главе с царем Дмитрием, ступавшим по дорожке из красного голландского сукна и турецкой парчи. Перед царем шли члены Боярской думы: «около шестидесяти думных бояр, все в парчевых армяках, вложивши руки в рукава, с жемчужным обручем на шее, в три пальца ширины (они его называют „ожерельем“); головы у всех оскоблены, в жемчужных ермолках[11], более бедные — в парчевых, и в чернобурых шлыках[12], сделанных некрасиво, по мере достатка». Станислав Немоевский отметил обычай русских людей к празднику «оскоблять» себе лбы, что означало очищение от грехов. «За боярами шли четверо в белом бархате, в рысьих, из передних частей, шлыках, с широкими секирами на плечах, а перед самым великим князем мечник Михайло Шуйский… Все они имели на себе немалые золотые цепи, а многие из них и по две, крестом» — от взгляда польского мемуариста не ускользнуло и это новшество с введением чина ношения меча в торжественных случаях по образцу Речи Посполитой.