Встречный бой штрафников - Сергей Михеенков

Как хорошо, что пошел снег, думал он. При таком снеге и тумане у него появляется больше шансов пройти незаметным мимо русских патрулей. На дорогу он не выходил. По всем дорогам сейчас сновали тыловые службы и связисты русских. Только попробуй выйти, и они тут же заметят одиноко бредущего немца и подстрелят. Или передадут в руки своим комиссарам. А уж те позаботятся, чтобы ты проклял, что ты немец.

Вилли Буллерт рассказывал, как он однажды во время контратаки запрыгнул в окоп к русским. Начался минометный обстрел. Иваны прихватили атакующих прямо перед своими окопами. Похоже, что их офицеры вызвали огонь минометной батареи на себя. И Буллерту ничего другого не оставалось, как прыгнуть в первое попавшееся укрытие. Им оказался пулеметный окоп. В окопе, прижавшись к стенкам, лежали, скорчившись, трое русских. Среди них был офицер. Он увидел Буллерта и толкнул его в ногу, давая, видимо, понять, чтобы он уходил отсюда. Буллерт пришел в себя и ударил штыком одного из иванов. Но тот выбросил вперед руку и штык проткнул руку, не достал до корпуса. И тогда Буллерт метнулся от окопа в сторону, потому что офицер, злобно крича, начал стрелять в него из пистолета. Он так и носил пробитую пулями шинель. В ней было три пробоины. К счастью, ни одна из пуль русского офицера не задела его.

Где теперь помощник адвоката? С кем он теперь будет ругать фюрера и его «золотых фазанов»? Буллерт успел окончить юридический факультет и поработать в адвокатской конторе. А Бальк ушел на фронт студентом. Буллерт, если не врет, был дважды женат и имел много подружек. А у Балька в жизни была всего одна женщина, и то русская.

Боль стягивала все его тело. Она затрудняла движения. Вслед за болью тело охватывал холод. Одна надежда была на то, что уже не морозило так сильно, как днем, и шел снег, от которого, казалось, исходит тепло.

Когда в очередной раз Бальк опустился под деревом, чтобы отдохнуть и отдышаться, ему показалось, что впереди горят костры. Их было несколько. Два или три. Кажется, все же три. А может, два. Просто в левом глазу двоилось. Пятна костров расплывались, как акварельные краски на мокром картоне. Однажды на первом курсе он решил брать уроки живописи. Ничего у него не вышло. Краски не расцветали на его холстах, не собирались в композицию, они будто умирали, словно напрасно сорванные и брошенные на асфальт цветы. И тогда художник, который давал ему уроки, предложил ему попробовать себя в акварели. И у Балька получилось! В своей комнате в Баденвейлере он хранил папку с акварельными листами. Там был один, самый удачный. Во всяком случае, художник отметил его. А Бальку он и вовсе казался шедевром. Цветок клевера. Он его так и назвал: «Цветок клевера». Когда прошлым летом он попал под налет «тандерболдов» и, прячась от бомб, встретил в овраге у ручья русскую, он посмотрел ей в глаза и подумал: цветок клевера. Почему он ей не сказал тогда, что она похожа на цветок клевера? Возможно, никто теперь ей так и не скажет, что она – цветок клевера. И она так и состарится и умрет, так и не узнав о том, что тот, кто ее любил, дал ей имя – Цветок клевера.

Солдат на войне не должен жалеть себя и давать волю слабости своего сердца. Но в эти мгновения Бальк почувствовал себя человеком. И ему стало жаль и себя, и русскую, и маму.

Он собрал силы, встал и зашагал сквозь заросли кустарника. Там, впереди, на большой поляне под огромной елью действительно горел костер. Вокруг костра ходили люди. Бальк прислушался и услышал русскую речь. И в тот момент, когда он повернул назад, кто-то окликнул его:

– Эй, фриц!

Бальк оглянулся на голос и в разводах струящегося снега увидел две фигуры, стоящие на краю поляны. Он безошибочно определил на одном из них русскую офицерскую шинель, перетянутую ремнями, а на другом белый полушубок. Ну вот и конец, подумал он уже без всякой боли, и, чувствуя, что силы покидают его, повалился в снег. Ему казалось, что он летит в преисподнюю, что полету нет конца, так глубока оказалась та пропасть, которая разверзлась вдруг под его ногами. Он летел и хватался за гранату, так и не решив, что с нею делать. Но руки не слушались его, и длинную рукоятку гранаты он смог вытащить только наполовину.

Когда Шура услышала шепот Ивана, она сразу вспомнила, где видела это лицо и эти глаза. Курсант! Тот самый Курсант, который пришел в их деревню в октябре сорок первого и который потом уводил их в Красный лес, а потом на хутор Сидоряты к озеру Бездонь, спасая от казаков атамана Щербакова. Но тот был выше ростом. Она хорошо запомнила его. Потому что в деревне все о нем только и говорили. О нем и о Пелагее Бороницыной. А Иванок готов был выполнить любое его поручение, только чтобы тот взял его с собой в отряд. Курсанта звали так же, как и ее, Александром. Этот назвался Иваном.

Как его спасти? Если он сможет уйти в горы, к партизанам… Тогда надо немедленно уходить. Скоро немцы опомнятся, начнут искать беглых. Однажды она видела, как вели сбежавших из каменоломни военнопленных. Среди них были в основном русские, один поляк, бельгиец и француз. Их всех расстреляли возле колючей проволоки. На тела положили доску, на которой было написано по-русски и по-французски: «Они хотели стать партизанами». И провели мимо расстрелянных всех обитателей барака.

– Оставаться здесь опасно и для меня, и для Шуры. Мне нужно встретиться с Арманом. Француз-парикмахер. Он носит черный берет наизнанку.

Серега кивнул, давая понять, что он знает француза Армана.

– Сегодня нам запретили ходить по городу. Только сюда и обратно, в барак. Арман вряд ли будет сегодня в парикмахерской. Если даже она не пострадала.

– Всех погнали на разборку завалов, – сказал Коля. – Здесь мы тоже по приказу начальника лагеря. Приказано убрать рухнувшее дерево. После обеда погонят щебень на машины грузить. Или кирпичи складывать.

Иван понял, что ребята боятся.

Фрау Бальк приехала, когда дерево уже было распилено, дрова поколоты и сложены под навесом возле сарая. Она оставила у калитки свой велосипед. Быстро переоделась и приказала Шуре следовать за ней.

До наступления темноты они работали на разборке рухнувшего от прямого попадания бомбы трехэтажного дома в центре города. Солдаты вытащили из-под обломков тела старика и старухи. Их тут же опознали. Пожилая чета во время авианалетов никогда не спускалась в бомбоубежище. Когда они возвращались домой, фрау Бальк сказала:

– Бедные Леманны. У них было два сына. Оба офицеры. Они погибли в России. А теперпь и старики…

– Война – это несчастье для всех, фрау Бальк, – ответила Шура.

Фрау Бальк посмотрела на Шуру и кивнула:

– Да, девочка. И ты, и я слишком хорошо об этом знаем. Но совсем недавно почти никто из нас, немцев, так не думал. – И она приложила к губам палец. Палец фрау Бальк дрожал. То ли от усталости, то ли от того, что она только что произнесла.

Шура иногда, входя в гостиную с подносом, слышала, о чем разговаривала хозяйка со своим сыном. Фрау Бальк была немкой, такой же, как большинство немок. Но женское, материнское в ней было все же сильнее. Оно лежало в глубине и прорывалось наружу не всегда. Шура знала, что фрау Бальк уже не верит газетам, которым должна была верить. Что уже не так твердо верит в победу Германии. Иногда она выключала радиоприемник в тот момент, когда из него лился поток слов того, чьи портреты висели везде, в том числе и в гостиной фрау Бальк. Но однажды портрет исчез. Шура нашла его в прихожей. Так он теперь и стоял там, обернутый в старые газеты, за шкафом. А в гостиной появилась увеличенная копия фотографии мужа фрау Бальк, погибшего прошлой зимой под Сталинградом. Однажды Шура принесла чай. Фрау Бальк поблагодарила ее и предложила сесть с ними. Шура для вежливости отказалась и, когда хозяйка повторила, а Арним посмотрел на нее и кивнул, тоже приглашая ее к столу, она села и замерла с кружкой в руке. Шура отпивала по глоточку, стараясь не издавать ни звука, ни шороха. Немного погодя мать и сын продолжили прерванный разговор.