Товарищ Анна - Ирина Богатырева

— Иеэ, ага. Перепугалась. — Он как-то по-доброму улыбнулся, как будто и правда перед ним был ребенок, а не пожилая несчастная женщина. Костя даже всмотрелся в его лицо, а потом пошел в дом, хотя ему туда не хотелось сейчас, но и торчать на улице, когда все на него пялились, тоже не мог.

Настя уложила Надежду Игоревну в постель. На столике были пузырьки с лекарствами, и она поила ее чуть не из всех сразу. Надежда Игоревна еще всхлипывала с тяжелыми вздохами, но уже не плакала.

— А сюда не приползет?

— Тихо, нет, пей.

— А вдруг, Настя, Настя, вдруг?

— Успокойся. Тебе нельзя так переживать. Пей и спи.

— Настя, а ты не уйдешь?

— Я тут, видишь.

— А Костя где?

— И Костя тут. Давай ложись.

Костя постоял еще и вышел из домика, опять присел у двери. Внутри еще долго уговаривались и всхлипывали. Кончилось тем, что Настя спела на мотив колыбельной ту самую песню, «Под небом голубым». Скоро после этого вышла сама, по-прежнему в купальнике. Села рядом.

— Ей такого ни в коем случае нельзя. Врачи сказали. Второй раз удар будет — и все.

— Спит? — перебил Костя.

— Ага, я ее всем напоила, чем могла, до вечера теперь проспит.

— Отлично, — сказал он решительно и поднялся. — Поехали.

— Куда? Не поеду я, вдруг проснется.

— Нет, она до вечера будет спать. Поехали.

И, как она ни противилась, он повлек ее к машине.

Почему ему сразу не пришло в голову приехать сюда? Такое тихое, спокойное место. Тоже база. Мало ли, что его тянет на дикую степь, романтические обрывы, все эти камни с петроглифами. Вот где надо отдыхать психически расстроенным людям: мягкие холмы, цепочка озер, вид на далекие-предалекие ледники, отсюда похожие на облака, легшие на горизонте. Кедры на склоне, холодный воздух высокогорья, а вода прогревается, можно купаться. Они решили завтра перебраться сюда, наверняка будет свободный домик. Единственное, что смущало Костю, — дорога на Улаган переваливает в полукилометре отсюда; а среди разных поверий, застрявших у него в голове с детства, была и святость таких мест: здесь то нельзя, это нельзя. Туристы, конечно, не знают — и шумят, и пьют, и буянят. Но Костю все время сдерживало на перевалах что-то, как будто дух-хозяин, невидимый, наблюдал со стороны, а он чувствовал это.

Дул сильный ветер, но после гудящего ущелья тишина озер казалась раем. Настя долго, с наслаждением плавала. Костя не стал, он почти не умел и не любил. Наблюдал, как она, все позабыв, преобразилась, стала снова той Настей, какой была год назад. Он наблюдал за ней и чувствовал себя счастливым.

Наконец, накупавшись, она вылезла на камни. Под ветром кожа пошла мурашками. Полотенце они, конечно, не взяли, и Костя дал ей свою рубашку, которая тут же намокла в тех местах, где легла на купальник. Костя чувствовал, как постепенно пьянеет. А Настя нацепила на руку часы, распустила волосы и повернулась лицом к солнцу. Но под ветром все равно мерзла, было видно.

— Пойдем наверх, в кедры. Там тише, — сказал Костя.

Наверху и правда было тише, хотя не очень. Костя нашел нагретый, не сильно покатый склон. Отсюда было видно все озеро, и долину с дорогой, и далекие-предалекие ледники, но их самих с базы не было видно, она осталась внизу под холмом и за кедрами. Оттуда только долетали изредка обрывки музыки — такие странные в тишине.

Костя расстелил покрывало из машины, и они легли. Расслабились под солнцем. Очень скоро все звуки слились в единый гул — складный шум кедровых крон под ветром, мерный плеск озера. В закрытых глазах заходило алыми пятнами солнце. Кожа нагревалась и остывала, быстро нагревалась и тут же остывала под порывом ветра. Знобило, и продирало жаром, и касались друг друга сначала невзначай, чуть-чуть, потом ближе, плотнее, и знобило от касания мокрой ткани, и шумело сильнее в ушах, в голове, во всем теле. Осторожно, осторожно, будто боясь вспугнуть, боясь быть вспугнутыми, трогали друг друга, гладили, не открывая глаз, и солнце становилось объемным, выпуклым, жгло уже в самое горло. И сладко, и боязно — оттого, что вот так вот, открыто, под небом, кедрами, при ярком свете, у озера, у всех на виду, у всего перевала на виду, — и сладко, и боязно, и сладко. Наконец он не выдержал, обнял ее всю, вцеловался в губы — и тут же ощутил властно, снаружи исходящее, грозное: НЕЛЬЗЯ.

Открыл глаза. Настины глаза тоже оказались открыты, но смотрела она не на него, а за него: вытягивая руку с часами, смотрела на них. Он отстранился, поднялся, отошел к краю склона.

— Прости, — услышал сзади. — Прости меня. Слышишь? — Потом: — Но что мне было делать? Я же не могла ее оставить. Мне некуда ее девать, у нас больше нет никого. Ты слышишь? Ну неужели ты такой эгоист, только о себе, о своем удовольствии все? Да, тяжело, но у меня выбора нет, мне с этим всю оставшуюся жизнь теперь жить. Думаешь, мне это нравится? А что де…

— Помолчи, — оборвал он ее. — Пожалуйста.

Что-то было не так. Напряжение вокруг, в самом воздухе. Ветер исчез, как будто его выключили. Птицы смолкли. Что-то было реально, по-настоящему не так, и Костя чуял это, как зверь, но не понимал. Ему стало тревожно. Подумал: опять землетрясение, эпицентр рядом был в прошлый раз, вдруг снова? Даже присел, потрогал землю рукой. Потом перевел взгляд на озеро, на небо. Тут кто-то закричал на базе, и в тишине было слышно, как будто кричат рядом:

— Затмева-ает!

И Костя тут же все понял, взглянул опять на небо, на солнце. Небольшая размытая тучка встала напротив светила, и он отчетливо увидел, что у светила откушен как будто бок.

Первое августа. Конечно, сегодня 1 августа 2008 года, как он мог забыть? Разрекламированный день, пик турсезона, от которого он так счастливо отмазался, превратившись сам из проводника в туриста.

— Костя, Костя, затмение! — залепетала сзади Настя с такой же интонацией, как ее мать. Подошла и прижалась сбоку, но Костя вздрогнул от холодного, мокрого и отстранился.

Солнце закрывалось медленно. Казалось, что слепнешь. Постепенно удлинялись тени, по-вечернему застрекотали обманутые кузнечики. Ветер совсем стих, и озеро выгладилось. Перевал замер. Грозный дух перевала тоже не дышал.

Луна навалилась на солнце тяжело и величественно. Стало так тихо, как будто сжалось пространство, сам воздух загустел, и когда на базе заахали люди, слышно было так, словно они стоят в двух шагах. Когда затмило полностью, по обе стороны от солнца симметрично зажглись две звезды. И так все застыло, исчезли звуки, краски, исчезла граница между космосом и земным миром, тонкая завеса света, отделяющая от звездной бесконечности. И весь земной мир, все живое, обомлев, замерло и глядело в этот открытый космос.

Луна дернулась, будто ее толкнули, и огонь плеснул из-за ее спины. А потом быстро, быстро — гораздо быстрее, чем накатывался, — черный круг сдвинулся влево, отошел совсем, и опять настал день.