Записки уголовного барда - Александр Новиков

Полосатик поворачивается к нам одной головой.

– Ну что, желторотики, смотрите, полосатой робы не видели? Подогрейте хоть децл – на больничку везут.

Народ зашарил по котомкам, доставая кто что может.

Конвойный останавливает:

– Белиско не падхады!

Полосатик задирает голову на конвоира.

– Хуля ты, чурка ебаный, – «не падхады!» Поднеси тогда сам к мужикам. Люди подогреть хотят, а ты… Ни хуя, что копыта заломаны, сейчас вскочу, нос тебе, сука, откушу! Поднеси, поднеси, пару пачек-то дам.

Конвойные озираются. Майора нет.

– Па аднаму падхады, толка быстра!

В носилки летят сигареты, конфеты, спички.

– Благодарю…

Полосатик выбирает несколько пачек с фильтром и сует солдатам. Те спешно прячут по карманам и за пазухой.

Любопытные пытаются задавать вопросы: откуда?., что случилось?., куда везут?.. Через длинную паузу всего один ответ:

– Эх, мужики… Зря вы, бля буду, сюда заехали. На хуй она вам эта тюрьма!

Выходят еще несколько солдат. Открывают дверь, конвойные хватают носилки. Пошли.

– Благодарю, мужики, – грустно и хрипло урчит полосатик. – Давай, начальник, кантуй, в натуре, помягче – не дрова везешь…

Всех быстро разводят по «отстойникам». Остаюсь один – мой «стакан» занят. Ищут куда меня определить. Сидеть придется до вечерней проверки – это часа четыре– пять.

Какой-то старшина спрашивает у майора:

– Куда этого?

Тот перебирает папки с личными делами.

– Закрой пока в «девятку». Сейчас этап отправим, что-нибудь освободится.

– Может, в общую?

– В общую нельзя – в деле предписание.

Ведут куда-то дальше. Коридорный с силой открывает дверь, хлопая ею себе по груди. Камеры ему не видно.

– Заходи быстро.

Шарахает дверью мне в спину, вбивая внутрь. От представшей картины на миг теряю дар речи. Вонючая, сырая, дымная душегубка. Напротив двери, на возвышении, гальюн. На полу не то вода, не то моча. В камере четыре полосатика. Двое сидят на лавке в глубине. Один стоит на четвереньках со спущенными штанами, упершись одной рукой в возвышение, другой рукой держит пол буханки хлеба и, отрывая кусками, жадно ест. Глотает, почти не жуя. Сзади к нему пристроился четвертый. Больше всего шокирует не это. А то, что ест, не обращая ни на что ни малейшего внимания. С хлопком двери он поднимает на меня глаза и задирает рожу мертвенно-бледного цвета, всю в синяках. Сам худой, как скелет. Тот, что сзади, бьет его по хребту. Опущенный вскакивает, натягивая полосатые штаны. Его качает, он неестественно оборачивается вокруг себя, падает и отползает под лавку.

– Здорово, мужики.

– Вот ни хуя себе!.. – ржут двое в углу. – Ты как сюда попал, парень?

Поворачивается к соседу и уже серьезно говорит:

– Нет, ты посмотри… В натуре, на этой тюрьме все перееблось – первоходов к полосатым сажают!

– В натуре, бля буду…

– Щас очухаются, прибегут за тобой – попкарь, по ходу, хаты перепутал. Присаживайся, покури. Ну-ка, Зинка, прижми копыта!

Присаживаюсь рядом. Прямо подо мной, под лавкой, опущенный «Зинка». Лежа на боку, доедает хлеб, держа крепко двумя руками. На вид ему лет пятьдесят.

– За пайку чего хошь изладит, – тычет пальцем вниз мой сосед по лавке и с силой бьет пяткой Зинку в лицо.

Закуриваю, пытаюсь понять, почему запихнули сюда. Выяснять нельзя, выходить нельзя, виду подавать тоже.

– Как зовут?

– Александр.

– Кем по жизни на воле был?

– Музыкант.

– За что попал?

– За песни.

– Ты не Новиков?

– Новиков.

– Вот, ни хуя себе! Вот, в натуре, земля – матушка тесная!

На душе становится легче.

– Ну-ка, пошла на хуй, крыса! – пинком выбивает из– под лавки Зинку третий. – Иди на парашу!

– Меня Колян зовут, – протягивает руку тот, что сидит рядом.

Двое садятся напротив на корточки.

– Макуха.

– Вовка Седой.

Коляну за пятьдесят. Эти двое чуть моложе. Все трое в новой полосатой форме.

– Этапом на Гари идем с Владимирской области. Здесь у вас пересылка, пару дней перекантуют и дальше.

Завязывается разговор. В камере несносный запах и ощущение обволакивающей мерзости. Кроме меня, на это никто не обращает внимания. Про себя жду, когда за мной придут. Мое пребывание вместе с полосатыми является грубейшим нарушением режима содержания: если высокое начальство узнает – дежурному за эту ошибку головы не сносить. Но в коридоре все тихо. Колян начинает разговор:

– У меня уже шестая ходка, а такого, как на Свердловской тюрьме, нигде не видал – все режимы в этапках перемешаны, чай – по четвертаку плита, когда везде по червонцу. Коридорные – одни чурки, хуй по-русски договоришься. Шмоны хуже, чем в концлагере – дубинвалами раскумаривают. Беспредел.

– В натуре, бля буду… – поддерживает разговор Макуха, затягиваясь самосадом.

Угощаю сигаретами.

– У, бля, фильдиперсовые куришь, – искренне удивляется Седой, затягиваясь на полный вдох.

– По первой ходке? – спрашивает Колян. – По первой – ништяк. Можно на этом затормозиться. А когда по шестой, хули тут уже менять. Седой, вон, уже по двенадцатой, и все – за карман. Троячок отмотает и опять в трамвай. Долго-то на воле не задерживается.

– Да нет, по полгода бывало…

Пошел разговор по душам.

– Ты, Александр, не смотри на полосы, под этой робой тоже люди есть. По жизни правильные – и по этой, и по той. А вот, затянуло в трясину, в натуре, хуй выберешься. Что такое шесть ходок? – четвертак почти безвылазно. Даже мать с отцом похоронить не смог – червонец чалился. Да все здесь – так. Идти после звонка не к кому. Хаты нет – коммунисты забрали. Родных нет.

Да если и есть – кому ты на хуй с такой судьбиной нужен? Только матери. А ее уж нет. Здесь еще хуже – надо выжить. Ни жены, ни биксы… Вот только такая, как эта крыса…

Он выдохнул дым и с силой швырнул окурок в сторону гальюна. Зинка поймал его на лету и стал жадно докуривать, обжигая разбитые губы и пальцы.

– Может, дать ему сигарету? – спрашиваю у Коляна.

– Пошла она на хуй! Все равно скоро крякнет – вишь, как встанет, так в штопор входит. Вальты уже разбегаются, а сроку еще впереди – пятера. Хоть бы на этапе хвост не отбросила – затаскают по операм.

Рассказываю про «полосатика» с простреленными ногами.